Бить ее по щеке я опасаюсь, поэтому, сам не соображая что делаю, не выдерживаю и беру ее лицо в руки, как чашу, трогаю щеки, скулы, виски; пальцы легко скользят по густо напудренной коже.
Зоя зажмуривается, по ее лицу пробегает судорога, а потом я вижу, как возвращается ее «я», как глаза светлеют и становятся влажными. Она начинает плакать.
И тогда я снова обнимаю ее, ее дрожащее птичье тельце, чувствуя то приторный цветочный запах пудры, то впившуюся мне в грудь твердую фигню от лифа платья, то ежик волос, кое-где ставший влажным, царапающий меня по щеке...
Зоя начинает дрожать и тихо всхлипывать, толстовка на плече у меня быстро намокает, как под теплым дождем.
- Я умираю, - говорит она, уткнувшись лицом мне куда-то в шею, отчего слова звучат невнятно. Но я ее прекрасно слышу; мне не больно и не неприятно - у меня просто в голове будто что-то лопается и подрагивает, заливая виски горячим, а в ушах тихонько так: дер-дер-дер... неприятный такой звук, будто металлической ложкой по кастрюле бьют.
- Я умираю, Паш, - повторяет она снова, - я сначала думала, что все пройдет...мало ли что. я думала, что мы сможем выбраться и вернуться обратно, но теперь я умираю, и ты не можешь из-за меня...а я...я не хочу мешаться. Я же всегда хотела быть самостоятельной, никому никогда не мешать и все делать сама. И сопли разводить...я ж не плакала уже столько лет, а сейчас вдруг...
Ее лепетание прерывается, и какое-то время она продолжает молча трястись у меня в руках. Я вообще ничего не чувствую: это «дер-дер» у меня в башке растет, пролазит дальше, и скоро я ощущаю себя совсем пустым, как банка из-под тушенки, внутри меня бьется эхо...
Стоять так дальше нет никакого смысла, поэтому я слегка отстраняюсь от нее и веду к дивану, там усаживаю ее и укутываю покрывалом так, что наружу остается торчать только нос. Губы у нее дрожат.
Я вообще не думаю; часть мозга, отвечающая за мысли, начисто засосало в вездесущее «дер-дер», в гулкое эхо от моего сердцебиения в голове. Если в самом начале моего рассказа я еще делал какие-то выводы и старался придерживаться моральных принципов, которые невесть откуда у меня появились, то теперь выводы составлять не из чего, а принципы вообще истрепались в лоскуты. Выбирать не приходится - приходится делать то, что первым в голову взбредет.
Я рукавом толстовки вытираю ей губы, тщательно стираю прилипчивую розовую заразу из трещинок в уголках; потом приподнимаю покрывало, намереваясь стереть еще и карандаш или что у нее там намазано на веки, но почему-то не решаюсь. Взамен я укутываю ее в кокон и укладываю на диван, придерживая под затылок; тут две белых плоских подушки, и нам этого вполне хватит.
Я устраиваюсь рядом, но все-таки стараясь не касаться ее и не болтать лишнего; я, кажется, ошибся: моральные принципы оказываются вполне себе дееспособными и сейчас они начинают усердно мне втирать про то, что с девушками в одной постели спать как-то нехорошо, здесь слишком тесно, и вообще, где моя отдельная кровать?..
Это, на самом деле, глупо. Я это понимаю, когда Вебер начинает дрожать от холода - я слышу стук зубов и едва заметное движение дивана, и про себя думаю, какая же я скотина.
Я переворачиваюсь, с трудом ворочая тяжелое и нечувствительное как куль муки тело, и прижимаю ее к себе, стараясь не смотреть ей в лицо. Забавно: мы находимся в доме-лабиринте, населенном зомби и призраками - конечно, я все искажаю и перефразирую, но так звучит круче, - она угасает, бледнеет и становится все более неживой, серовато-синей, а я нахожу время смущаться тому, что обнимаю ее, чтобы согреть.
Наверное, Вебер думает о том же, потому что сначала она лежит как истукан, боясь даже дышать, и я первые несколько минут чувствую себя полным идиотом. Но затем она расслабляется, обмякает у меня в руках, переставая дрожать и стучать зубами, и я чувствую ее ладонь на моей груди, четко ощущаю каждый палец через ткань, ее слабое тепло и дыхание, запах пудры и пресного пота, и мне внезапно становится все равно.
Мы нуждаемся друг в друге, чтобы согреться, и для этого никакие причины нам не нужны.
Стемнело полностью, на небе выступают звезды: их призрачный свет ползает по белой стене, наверняка освещая комнату почти полностью, но я вижу только макушку Вебер, накрытую покрывалом, и кусок синей стены над ней, по которой лениво скользит тень от окна.
Пять дней. Пятая ночь. Пятый сон, который расставит все по полочкам. С чего я взял, что именно сегодня и именно сейчас я все пойму, но у меня просто предчувствие такое. Как бы так объяснить... В общем, это как ветер перед грозой, эта особенная тишина, когда все живое прячется, ищет себе укромное местечко.