Вот и ее голос я с трудом отделяю от пронзительного, долгого ее вскрика там, за гаражом. Зоя тормошит меня, что-то там говорит, но я ее не понимаю; я не могу открыть глаза: веки так опухли, так чешутся и болят, будто их прижгли уксусом.
Она зовет меня по имени, и я вслепую нашариваю ее руку, сжимаю изо всех сил, и эта рука помогает мне приплыть в реальность.
- Все хорошо, Паша, - бормочет она, склоняясь надо мной - я вижу ее тень, легшую мне на веки. Мою ладонь она сжимает, накрывает сверху своей, и я чувствую совсем близко ее тепло и дыхание, щекочущее мне ресницы.
Первая моя мысль о том, что я совершил настоящую подлость, и мне на самом деле жаль. Да что там жаль, мне так стыдно, обидно и хреново, что я сначала думаю: не хочу смотреть ей в глаза. Я не смогу этого сделать. Но потом вспоминаю, что также струсил тогда, пару дней назад, и пора бы уже, черт, перестать прятаться.
Мелькнул и закачался ослепительно белый потолок, резануло зрачки, я подношу руку к глазам и вытираю выступившие горючие слезы. Вебер молчит, не пытаясь ничего сказать, и я ей за это ужасно благодарен. Не уверен, что смогу объяснить, что именно мне приснилось, и почему я проснулся в истерике, крича и рыдая.
Сон меня до сих пор не отпускает: сердце будто вываляли в песке, внутри скребется боль-ужас, тошнота сжала мой желудок как клешнями.
- Тебе надо встать и умыться, - говорит она тихо.
Она права, разумеется; потихоньку, собирая себя в кучу, я сажусь, а потом встаю. Все кругом опасно качнулось, но она держит меня за руку, за локоть, чтобы я не упал и не расшибся. Взгляд проясняется, я уже могу разглядеть ее впалую бледную щеку, круглую раковинку уха и колючий затылок, обведенный белым утренним светом, как карандашом. Мне так и подмывает сказать ей, что я сотворил полную хрень тогда, шесть дней назад, и мне жаль, но что-то меня останавливает, зажимает рот сухонькой крепкой рукой, шепелявя: «молчи». И я молчу, хотя проще спрыгнуть с окна вниз башкой, чем такую муку терпеть.
А после того, как Вебер касается моего лица мокрой ледяной рукой, начиная оттирать высохшие сопли и слезы, как маленькому, я просыпаюсь окончательно и смотрю на нее уже без сонной пелены. Глаза запали, веки потемнели и набрякли, губы стали одной серой линией, дыхание у нее громкое и сиплое, как у больной или как у старухи.
Интересно, сколько ей осталось теперь? И там, дома, она лежит в больнице, получается? Вся истыканная трубочками и датчиками, и ее пульс постепенно сходит на нет?
А я - я-то что здесь делаю? Я же вроде бы не умирал...
Я сбежал, вот что. Испугался и убежал, даже не оглянувшись. И, если я попал сюда в наказание за это, то бог или кто там на его месте попал в десяточку.
Отстраняю ее руку, сам нагибаясь над раковиной и подставляя под нее голову целиком. Ледяная струя бьет почти физически ощутимо, но голова прочищается, а отголоски сна быстро сходят на нет. Мысли проясняются, и я могу, наконец, начать думать.
Я попал сюда именно за то, что струсил тогда, и наверняка вынужден теперь поступить как-то так, чтобы угодить богу и выбраться отсюда. Но выбраться - это куда? Мы умрем окончательно или сможем продолжить жить дальше?
Но у нас немного разные ситуации: я живой и невредимый, и наверняка мне все это снится, пока я лежу дома, в своей комнате и на своей кровати. А вот Зоя...насчет нее я уже ни в чем не уверен.
Она стоит рядом, не отстраняясь и не окликая, а у меня постепенно немеет затылок.
- Ты как себя чувствуешь? - спрашиваю я ее грубее, чем хотел бы. Вот я всегда такой, не умею нормально разговаривать с людьми, как-то с ними взаимодействовать, и поэтому у меня так мало друзей. Ладно, у меня их почти нет. Есть только Андрюха, мама и отец. Именно поэтому ко мне здесь, в Дом, пришли только они. Больше некому.
- Пока терпимо, - отвечает она, запнувшись, и я понимаю: ей становится хуже. Может быть, ей плохо прямо сейчас, а я тут стою, полоская мозги...
- Умойся и сделай свои дела, я пока придумаю, что есть будем,- говорю я, выпрямляясь, отчего струйка мажет меня по уху и стекает окольным путем по шее, намочив воротник.
Конечно же, она не отвечает - она не любит терять слова впустую. Хотя вчера... но это был край, и я ее за это не упрекаю. Несложно понять ее, когда влезешь в ее шкуру - шкуру девушки, привыкшей вытравливать из себя эмоции, и плакавшей, наверное, впервые за долгие годы.
Выпрямившись полностью, я со всего размаху натыкаюсь на плотный купол, засосавший меня в свои дебри; мы стоим друг от друга буквально в паре сантиметров, сзади холодеет стенка, а спереди - она, и за пару секунд я успеваю рассмотреть того, чего не мог рассмотреть все это время: и красноватые склеры глаз, и редкие веснушки на носу и щеках, превратившиеся в серые полупрозрачные пятнышки, и шрам на скуле. Я, застыв, смотрю сверху вниз, она на меня - снизу вверх, мы молчим, а я будто весь муравьями изошел, аж кожа зачесалась. На меня снова наваливается то самое странное ощущение: становится то жарко, то холодно, язык ссыхается в ломтик мяса, потеют ладони, все меркнет и плавно уезжает куда-то...