А потом Вебер сразу же, без перехода, заявляет:
- Не знаю, кто все это подстроил, но этот чертов дом явно необычное место.
- Разумеется, - я не могу скрыть сарказм, - обычные дома не строятся на облаке.
Она на иронию не реагирует никак - лишь смотрит на меня через плечо равнодушными глазами. Это не похоже на ответную иронию, злость, раздражение или упрек. Ей просто и правда все равно, и уже неважно - на все или на меня в частности.
Ну и отлично - меньше проблем. А то еще и не хватало терпеть ее истерики.
- Пошли отсюда, - говорю я. Мне не хочется оставаться здесь, на съедение не-пойми-кому, а еще я очень хочу есть - во рту кисло пахнет желчью, будто мой организм начал жрать желудок, и почему-то эта версия не кажется мне забавной или нереальной. А еще я хочу пить, наверное, даже сильнее, чем есть, аж губы пересохли, а глотать мерзко пенящуюся слюну мне опротивело. Я почти уверен, что не смогу уснуть, пока не найду чем поживиться. Под страшный скрип двери, резанувший мне и так расшатанные нервы, я высовываю голову в коридор и стараюсь увидеть другую дверь, но ничего, кроме плотной черноты, я не вижу.
Вебер нарушает тишину:
- Давай подождем до завтра. Сейчас нам лучше отдохнуть, Сиамалиев, поверь мне. Завтра попытаемся выбраться отсюда, а то вдруг сейчас на нас опять...нападут.
Меня раздражают ее слова, их нарочитая сухость и равнодушие, но я-то знаю, что она просто трусиха, как и все мелкие тупые девчонки. Я уже открываю рот, чтобы съязвить, но воспоминание о страшенной твари, которую нокаутировала одноклассница, несколько остужает мой пыл.
Наверное, все же не стоит.
Вебер молчит, негромко возясь у себя в углу, и я ничего ей не отвечаю - мне не надо перед ней отчитываться. Дверь опять начинает душераздирающе скрипеть петлями, но выбирать не приходится - проводить ночь с открытой дверью мне совсем не хочется. Она устроилась в углу, находящемся прямо за дверью, и я с опозданием понимаю, что это самое безопасное место во всей комнате, но что уж теперь, не просить же ее поменяться, как писающийся в штаны сопляк. Мысль о том, чтобы спать рядом, меня смешит, и я ее отбрасываю. Приходится сворачиваться в клубок у себя в углу.
Черт, как холодно. И есть хочется просто адски. Странно, но естественных порывов я пока не испытываю, но оно и к лучшему. Мне бы хоть чем-нибудь укрыться, хоть лечь где-нибудь. Проклятье, если я выберусь отсюда, то обязательно буду отсыпаться у себя в кровати и отъедаться сколько душе угодно, и никто мне ничего не скажет.
Поневоле начинаю вспоминать о доме, о маме, о друзьях, и едкая тоска, тщательно сдерживаемая мной в течение дня, вываливается и затопляет меня, как волны дерьма из засорившегося унитаза. Интересно, если меня на самом деле похитили, ищут ли они меня? Мама часто говорит, что я ей и задаром не нужен, а отец вообще никакого отношения к нам давно не имеет. Но это же просто треп, родительское показушничество, и сейчас где-то там мама сидит, бледная и зареванная, и хорошо поставленным командующим голосом обзванивает полицию и все прочие органы, до которых только дотянется. Отец вынужден эти самые органы объезжать, сидит в пробках и приглушенно матерится, открывая под недовольное ворчание мотора форточку, курит, щурясь на темнеющее небо.
Я поворачиваюсь на другой бок и через преграду трухлявого подоконника тоже вижу кусок неба, заляпанного звездами, которые кажутся мне крупнее и тусклее, чем обычно, и сразу же вспоминается - почему: я же нахожусь почти вплотную к небу, на летающем доме-лабиринте, и понятия не имею, как отсюда выбраться.
Весь день я держался будто бы молодцом: не ныл, не истерил - хотя это, скорее всего, от шока - но сейчас с меня будто сняли какие-то очки, сквозь которые было невозможно что-то разглядеть, и теперь я ясно и отчетливо понимаю, что меня не найти, не вытащить отсюда, что это невозможно. Понимаю - и чувствую, как в груди будто что-то лопается, лезет из глотки, носа и глаз, и не сразу понимаю, что это - слезы, едкие, как кислота, и разъедающие мне все моральные барьеры и защиты на фиг.
Интересно, слышит ли Вебер в своем безопасном уголочке мои всхлипывания и не очень приятные на слух шмыганья? Знаю, знаю, что это не по-мужски, что слезы и сопли - это удел детишек и баб, но поделать ничего не могу, и не собираюсь - так и лежу, придавленный отчаянием, под иссиня-черной тенью подоконника, и пытаюсь забыться, при этом стараясь не сорваться на скулеж.