И вообще - что именно делать? Как мне исхитриться, чтобы выбраться, чтобы помочь выбраться Вебер? Или хотя бы просто не дать ей умереть - что для этого нужно сделать? Чтобы она не замерзала, не коченела, а снова смогла бы встать и пойти, не думая ни о чем? Чтобы она вернулась домой - не просто назад, в нашу обычную жизнь, а чтобы были те, кто ее ждет, кто надеется и волнуется за нее? Откуда мне достать этот дом для нее, откуда?
Как мне спасти ее? И почему меня так сильно начало волновать все, что с ней связано? Ничего из всего этого я сделать не могу; я настолько беспомощен, что могу только согреть ее, укрыть одеялом и дать немного отдохнуть в тепле.
Мы молчим; Дом молчит вместе с нами, изредка будто бы шумно вздыхая ржавыми дверями, по всей огромной белой комнате будто ходуном заходил усталый свистящий стон; за окном все также серо и непроглядно. Вебер все также молча лежит, потихоньку смерзаясь и каменея; я, не задумываясь, начинаю следить за ее дыханием и считать вдохи и выдохи.
Потом она затихнет уже насовсем, и я не знаю, что тогда мне придется делать.
Но и дальше плавать в непроницаемом болоте тоски мне не дают: я слышу чьи-то шаги. Снова. Только, кажется, они раздавались уже давно, а я слишком сильно отвлекся и поздновато услышал их. Первый порыв вскочить с кровати и встречать гостя наготове я давлю: нельзя сейчас резко двигаться. Аккуратно высвобождаю руку из-под ее потяжелевшей головы - та тут же вся изошла мурашками от прилива крови - отодвигаюсь и укрываю ее хорошенько. Только после этого встаю с кровати и холодно размышляю о том, кто это может быть и как уладить с ним дела. На носках придвигаюсь к двери и прикладываю к ней ухо: клац-клац. Более тяжелый и глухой звук, чем от шагов моего отца. Кто-то крупнее и тяжелее, или просто обувь такая?
Нет времени ждать и бояться, забившись в щель как крыса; выхожу наружу, и меня тут же начинают обдувать на все лады сквозняки со всех сторон; по спине будто пробегает липкая ледяная сороконожка - я не разберу, от холода или от неожиданности.
Ко мне подходит из дальнего конца коридора, захламленного тенями, какой-то мужчина средних лет, совсем невысокий и странно плоский, будто нарисованный; ни тебе брюшка, ни блестящих залысин, ни седых волос и яркой одежды: ничего из того, что выделяется и что сразу бросается в глаза. Никакой он. Ничем нельзя его описать.
Но я все равно догадался сразу, кто это такой и зачем сюда заявился - абы кто сюда бы не пришел, а ко мне все мои уже успели придти...
Он застывает напротив меня: весь какой-то черно-белый и серый, даже глаза за прямоугольными стеклами очков - и те черные, непроницаемые, как мазутная лужа. От него веет не опасностью, не агрессией и даже не брезгливостью.
Они пипец как похожи, но есть одна существенная разница: Вебер кажется - я это только недавно разглядел, раньше напрочь не замечая - брошенной и совсем одинокой, и оттого ни хрена не умеющей общаться с людьми, а этот фрукт меньше всего похож на никого не нужного.
Встает он напротив меня, смотря снизу вверх - меня от его взгляда будто обдает зимней крепкой стужей.
- Разрешите пройти, - говорит он. Голос у него такой же, каким я себе его и представлял: бесцветный и глухой, будто он носом говорит.
Просит пройти?
Меня будто за горло берут: вспоминаю вязь сочно-розовых, тугих и блестящих шрамов на костлявой спине; наклейка такого же, только меньше и бледнее, на левой щеке; сбритые начисто волосы и вещи-мешки: «отец был против, когда я одевалась как девочка». Вспоминаю это все мигом, и меня аж встряхивает от прилива бешенства и душной ненависти.
- Далеко собрался? - спрашиваю я сипло; горло будто перехватило обручем, отчего в глазах все немного плавает.
Он от меня такого вопроса явно не ожидал, и сразу же каменеет на глазах, выпрямляясь и застывая, как раскладной металлический стул. Почуял сопротивление, выпускает щупальца, тварь, аж глаза заблестели. Я тоже каменею, решая про себя, что ни за что его не пропущу. Пока я еще топчу землю - ладно, гнилой деревянный пол - никто Вебер и пальцем не тронет, а кто это сделает - тому этот самый палец оторву и заставлю сожрать.
- Повторяю последний раз. Пропусти меня, - почти пропел он; странное дело, как нормальным был, так лица не было, а как почуял отпор, так сразу весь оживился и даже подрос маленько. Вот бывают же такие люди - сволочи-сволочами.
- Катись отсюда, - коротко бросаю я.
Ему, видимо, это и надо было, и теперь он на глазах начинает меняться: лицо вытягивается и сереет еще больше, губы пропадают, наружу выступают два длинных тонких клыка, блестящих от слюны - или от яда, там черт разберешь; вся кожа покрывается зеленовато-бурой блестящей пылью, нарастая и нарастая, образуя сначала налет, потом - чешуйки.