Я не ожидал того, что произойдет дальше. Честное слово.
Кто ж знал, что у него против моей грубой силы найдется своя - не грубая, а действенная. Он просто другой рукой, которой об мое плечо держался, добрался до горла и резко ударил когтями - длинными, туповатыми, но... тяжелыми будто. Так и разорвал мне кожу, какие-то мышцы и вены - не знаю какие, но кровь хлынула мигом, будто шею облили теплой, остывающей с кипятка водой.
Я хриплю, пытаюсь снова приложить его об пол, но силы и какой-то тупой страх подводят меня; я заваливаюсь на бок, и следом вертится в безумной карусели и потолок, и вытянутое змеиное лицо этого кретина, и белое от страха лицо Вебер.
Трудно дышать: будто мне в глотку льют воду.
И так, валяясь и истекая кровищей, я понимаю, почему у меня не получилось его даже серьезно ранить. Он пришел не ко мне, и я не имел над ним никакой власти - вот и все.
Так я и думаю, захлебываясь теплой кровью, мысли постепенно заволакивает черным, невыветривающимся.
Ну, вот и все, кажется. Мам, пап, Андрюх, живите счастливо, что ли, я не знаю... я вас простил - теперь вы меня тоже простите. Я был придурком, но я вас любил - это вы, надеюсь, знаете?..
Не успеваю толком о чем-то задуматься и что-то загадать, может, помолиться, но как бы не так: я даже не успеваю толком поплавать в невесомости, черноте и пустоте. Изнутри сжимается и рвется короткий, но чудовищной силы приступ боли, заставляющий мое опустошенное измученное сознание проясниться.
Если хотите кратко, но понятно, то вот вам подходящее сравнение: представьте, как вокруг вас витают клубы пыли, из-за которой не видно даже собственных вытянутых рук; вы чихаете, и она мигом разлетается прочь. Вот примерно так все и происходит, только масштабы несравненно крупнее, и вместо облегчения меня режет ржавым лезвием тупая боль.
- Паша, - зовет меня чей-то голос. Это я уже умер, или как?..
Кажется, я спросил это вслух, потому что мне тут же отвечают:
- Нет. Ты просто потерял сознание от болевого шока и потери крови. Рана более-менее затянулась, и ты только не шевели сильно головой. Все хорошо, Паш. Все нормально. Все закончилось.
Не умер? Болевой шок? Во всяком случае, это меньше всего похоже на смерть: боль, слабость и головокружение наваливаются сразу же скопом, и я слышу свой жалкий стон. Шея будто горит огнем, глаза растекаются слезами и чешутся. Тела своего я вообще не ощущаю.
- Не напрягайся.
Проходит много времени, прежде чем я прихожу в себя, а визуальная картинка не прекращает вращаться и исходить бело-зелеными пятнами. Тут все кругом в моей крови, будто я бегал повсюду и поливал ею. Да уж.
Вебер сидит со мной рядом, на голом полу, прислонившись к кровати спиной, я и забыл, что она в этом своем дурацком коротком платье, и теперь изо всех сил стараюсь не смотреть на ее белые худенькие бедра, круглые выпуклые коленные чашечки, виднеющиеся из-под задравшегося подола. Мы соприкасаемся локтями и коленями, оба набираемся сил, и поэтому молчим. Или молчим, потому что нам нечего друг другу сказать?
- Все равно мне недолго осталось, - внезапно заявляет она ровно и четко.
Мне нечего ей ответить. Если бы мог, я возразил, я бы сказал что-нибудь утешительное, жизнеутверждающее, остроумное - но нечего. Проблема таится именно в этом, а так я бы, разумеется, сказал бы все, что потребуется. Сделал бы все, что потребуется.
Вот даже сейчас, когда мы просто сидим рядом и молчим, я хочу что-то сделать для нее. Будто мне на шею надели поводок с тугим ошейником: воздух проникает в легкие рваными кусками, голова трещит и отваливается, а мне все не сидится и не отдыхается; левая сторона чешется и горит, будто ее затянуло в какую-то теплую, колючую атмосферу, где меня кусают мелкие мухи.
Я вообще, видимо, чересчур много крови потерял - всякая ерунда мерещится; но если начать думать на извечную тему «как отсюда выбраться», то я опять впаду в уныние и облачность.
Мы сидим молча и не смотрим друг на друга, не касаемся даже украдкой; я плюю на свои глупые страхи и поворачиваюсь, чтобы спросить про самочувствие, и едва успеваю поймать ее, сонно заваливающуюся набок. Я со своими метаниями совсем забыл о ее состоянии, и теперь с ужасом всматриваюсь в ее лицо, в побелевшие до синевы губы и глаза, закатившиеся за почти полупрозрачные веки. Даже ресницы перестают дрожать.
Я не донимаю себя, я бездумно шарю по ее лицу рукой, провожу по едва теплой шее трясущимися пальцами; внезапно становится страшно, так страшно, как никогда не было даже перед самой глубокой пропастью, как не было даже перед моментом, на котором оборвалась моя жизнь.