Начинаю бессознательно трясти ее и слабо бить по щеке, бормоча что-то бессвязное, но от этого ее голова закатывается набок, как цветок на тонком ломком стебле...
Долго, долго-долго я сижу в молчании, уложив ее голову себе на колени; я не чувствую затекшего тела или еще чего-то подобного, будто я уже умер и витаю, как бесплотный дух. Изредка я касаюсь ее волос - жестких темных игл, примявшихся на висках.
Все мы привыкли, засыпая, к обязательно наступающему «завтра», к тому, что мы наутро встаем, собираемся куда-то, идем, бежим, торопимся жить - и не задумываемся о том, что с нами может случиться что-то. Если по чесноку, то я почему-то думал, что останусь жить навечно - навечно подростком, навечно здоровым, без забот и переживаний. Я не думал, конечно, совсем уж конкретными мыслями типа: «я никогда не умру»; просто именно эта мысль служила основой всему, что у меня в голове, всем моим жизненным принципам.
Кажется, эта бесхитростная правда и есть то самое ядро всего сущего, тот самый фундамент, на котором и основано наше «я», наше сознание. Все отталкивается от этого. Мы умом можем понимать, что умрем когда-то, но никто не любит об этом говорить, да и думать тоже. Умом мы понимаем, а нутром - да ну нафиг, я никогда не умру, я буду жить вечно, и незачем мне читать морали.
Мы привыкли засыпать, ожидая сотен, тысяч, десятков тысяч «завтра». Я же теперь даже не могу перейти на единицы и будто балансирую на грани пропасти, под тоскливое завывание ветра. Кажется, скоро я не выдержу и начну орать, выть, пока не сорвется голос, не закончатся силы.
Не каждый до такого доходит. Я дошел - и чуть с ума не схожу от боли.
Проще снова вскрыть рану на шее, проще прыгнуть в окно, прямо в ледяные объятия, чем такое терпеть.
От промелькнувшей последней мысли я поневоле выпрямляюсь и твердею, будто палку проглатываю. Сердце начинает частить, в висках стучит и бьется пульс, вся тоска плавно отъезжает куда-то...
Я смотрю в окно, в расплывающийся за запотевшим стеклом след от облака, и на пару секунд страх успевает покрыть кожу ледяной коркой, будто меня всего облизали огромным липким языком. Снова вспоминаю о кровавой лужице, мешанине костей и внутренностей; но если все сложится так, как я думаю, то до земли мы не долетим - успеем переместиться до того как нас размажет.
Бред, бред, бред. Но другого выхода у нас нет.
Я сильно сомневаюсь в том, что здесь есть двери, и даже если они есть - толку-то от них, если Вебер не успеет выбраться до того, как откинется, постепенно каменея. А потом она превратится в одного из «постояльцев», и даже если я потом улизну - это ни за что не даст мне спокойно жить.
Если и есть другой выход... то ждать нам его некогда. Я не смогу ее оставить здесь, а времени балакать у нас нет.
Я смотрю на то, как она спит; удушье разом сдавливает мне грудь, спазмом пережимая горло. Что-то в ней есть такое, чего я - да и никто раньше - не замечал и вряд ли кто заметит. Возьмут это самое особенное из любопытства, помнут-повертят и бросят, наигравшись, растопчут в пыль. И зачем тогда нужно было создавать кому-то что-то настолько чистое, хрустальное? Чтобы потом оно гнило здесь, постепенно стираясь в пыль?
- Зоя, слышишь? Очнись, Зоя, ну же... я кое-что понял. Это должно сработать. Очнись, Зоя... Зоя. Чего ты?
Весь в холодном поту, я кладу ладонь ей на шею и ищу пульс, повторяя про себя: нет, нет, черт возьми, нет...
Губы, обложенные белым налетом, не шевелятся; под жестким каркасом платья не видно, поднимается ли грудь от дыхания, а аорту я либо не смог найти по неумелости, либо...
Не чувствуя ног, я встаю, поддерживая ее под колени и под затылок; Вебер совсем легкая, как птичка с полыми косточками; она никак не реагирует на мои поползновения, болтая руками-ногами и не шевеля даже глазами.
Сам же боясь своей решимости, я на негнущихся ногах подхожу к окну, с трудом открываю закрытую наглухо ручку; взвизгнув, ветер наотмашь бьет по лицу, по сухим глазам.
Не хочу смотреть вниз; это не суицид - я делаю это, потому что хочу выжить и помочь выжить Зое. И все равно ничего простого в этом нет: в панике трясутся колени, руки, даже голова и плечи, а в мозгах пусто-пусто, хоть я и стараюсь родить напоследок хоть одну крошечную мысль.
Люди, болтающие о мелькающей перед глазами жизни, знайте, что вы - полное трепло.
Заношу ногу над бьющейся ледяным свистящим ветром пропастью и, зажмурившись, прыгаю; дверь, которую я открыл с такой тяжестью, на прощание шандарахает меня в висок. Вот тебе и прощальный привет - мелькает у меня идиотская мысль напоследок.
Все вы - люди, не нюхавшие пороха, - понятия не имеете, что переживаешь, когда ты кувыркаешься в воздухе, мучительно теряя последние силы в приступе паники; наверное, подобное испытываешь, когда начинаешь тонуть или задыхаться от угара и дыма, хлещущих со всех сторон во время пожара. Подобное испытываешь, когда на космическом корабле или чем-то подобном ты застреваешь без воздуха, беспомощно повиснув вниз башкой, а безнаказанное солнце сверлит не замятыми защитным озоновым слоем лучами стены, пока ты не сгораешь, бултыхаясь в невесомости, как сдувшийся воздушный шар.