– Сотая хата слухает, говоры.
– На х… мнэ сотая! Одын, Нол, Нол! Одын, Нол, Нол!!!
Я скатился с подоконника и заржал.
Чудо
Наверное, в феврале это было. После очередной поездки в суд на предварительные слушания возвращались мы «домой». «Домой» значило для нас тогда – в Бутырку, на родные нары. Экономя бензин, конвоиры набили в автозак народу с Тверского, Хамовнического и ещё какого-то из судов Первопрестольной и повезли по всем московским централам разгружаться. По дороге они закупили на сэкономленные на бензине деньги пиво и начали жадно заливать его в себя, демонстративно не угощая нас, сидящих в темноте и духоте зарешечённых боксов.
«Мы» – это бритоголовая гоп-компания немытых, замученных судом, но весело-нервных отморозков.
На Пресне случилось чудо, все двадцать с гаком человек из моего бокса оказались пресненской прописки, и все сошли на этой остановке. После духоты и тесноты я оказался в абсолютно пустом и прохладном боксе один. Я сразу же развалился на скамье и, лёжа в темноте, даже начал слегка кемарить…
Застучали замки, и в темноту бокса пьяный ментяра втолкнул тонкую фигурку девушки в коротенькой курточке и кепочке набок. Конвойный ушёл, а я от неожиданности замер. О «таком» я даже не слышал, не мечтал… Чудо!.. Я уже полгода не был с женщиной, и только от её вида мое сердце щемило, а дыхание стало сладко-сладко сбиваться.
– Привет, – прошептал я, не потому что боялся, что меня услышат, а просто не хватало воздуха.
Она вздрогнула, на ощупь рукой нашла меня, мое колено, мое лицо, шею и, ни слова не говоря, прильнула ко мне всем телом. Ее рука змеёй залезла в мои спортивные штаны и сразу же нашла то, что искала. От неё пахло даже не духами, а дешёвым цветочным дезодорантом, блёкло-блёкло так пахло. Но этот запах был сильнее тяжёлого запаха тюрьмы в десятки и сотни раз…
Она заплакала. Я не увидел, а почувствовал её горячие слёзы на своих щеках…
Примчался вздрюченный начальством мент, начал орать, нашел её, вывел из бокса и погнал в другой автозак, стоявший неподалеку. Стоя в проходе, она улыбнулась и сказала одними губами: «Помни…» – и что-то ещё, я не разобрал.
Ей дали пятнадцать лет строгача. Она торговала коксом на Юго-Западной.
Я помню Её цветочный запах. Помню.
Путь самурая
Я сидел на «вокзале» одной из общих хат первого корпуса Бутырки и затачивал супинатор своих свежеразобранных ботинок. Супинатор был дрянной, сырой стали и невероятно толстый. Но времени у меня было очень много, а дел очень мало, поэтому супинатору просто суждено было стать ножом-пёрышком для моих гастрономических нужд по разделке «всего, что с витамином ЦЕ» (мясце, сальце, масляце, цебульки).
Рядом маячил парень с немецкой фамилией и дикой для этих мест прической. С полувзгляда было видно, что он – первоход, никогда не сидел в тюрьме. Он умно говорил об относительности времени: «Время не относительно. В тюрьме оно безотносительно к окружающему космосу… Только вновь прибывшие «с воли» ещё несут на себе заряд «относительновременности», но постепенно он стирается и становится почти равен нулю».
…Маски-шоу ворвались в хату под прикрытием раздачи баланды. Здоровенные парни в камуфляже и чёрных масках, с дубинками и электрошокерами. С дикими завываниями и кряхтеньем ударов они пронеслись по продолу в сторону решётки и рассредоточились по камере. Опытные зэки кинулись на пол, закрывая голову руками, я попытался зарыться в матрасы, валяющиеся кругом, и тут же получил по «башне» дубинкой, успокоился и начал созерцать…
– Все на выход, – зарычала маска. – Бегом, не подымаясь. Марш!
Быстрее и доступнее объяснить, что требовалось, никто не смог бы лучше. Народ скоренько, как ручеёк, потянулся к расщелине выхода. Каждого выбегающего провожал вдогонку удар дубинкой крупногабаритного омоновца, прикрывавшего тормоза.
Старый Ефрем, бомж и алкоголик, пробегая мимо омоновца, споткнулся и упал. Кувыркнувшись в полёте, он разлегся на спине прямо возле его ног, обутых в крепкие казённые берцы, и время будто замерло… Замах дубинкой, дикий взгляд вертухая… Вот сейчас он ударит, голова треснет, как дыня, и потечёт квас, который, как известно, вместо крови у таких, как старый Ефрем.
– Ы-ы-ы! – зарычал вертухай-убийца.
– Добей меня, сынок, – смиренно, с улыбкой дзенбуддиста и просветлением в голосе пробурчал Ефрем. Было заметно, что он испытал сатори, сравнимое для него только с портвейном «три топора» в тёплом подвале.
Мент от неожиданности даже икнул. Через секунду смеялась вся хата, смеялись безликие маски, смеялся дед Ефрем…