Какое-то время Злыдень пытался доказывать, что он, право слово, хотел просто драться и чернокожего бил вовсе не из-за его внешности. То есть бил его не как негра, а как спортсмена.
— То есть как это не как негра, — рявкнули на него, — а что у него на майке было написано?
На майке соперника, действительно, красовалось название его страны, а именно Нигер, так что Злыдню не оставалось ничего другого, как сказать, что на ринг его посылали махать кулаками, а не читать и он понятия не имел о том, что его соперник негр.
Ему, естественно, не поверили и даже высмеяли: как это он мог не заметить, что дерется с негром?
А он, кстати, и не хотел сказать, будто не заметил, что соперник его чернокожий. Просто ему не пришло и в голову видеть в чернокожем негра, то есть человека, которого следует линчевать, ненавидеть, как это обычно делают с неграми (секретарь парткома тут же начал что-то строчить в блокноте), всячески преследовать, а детей его не пускать в одну школу с нашими. Вот у наш, в Траншильвании, все проишходит наоборот, объяснял парткому Злыдень с расплющенными ушами, который, когда его достают, всегда шепелявит.
— Что значит наоборот? — вскинулся на него профсоюзный босс.
— А так, что здешь наших детей не пушкают, наоборот, в швои школы, а заштавляют учиться там, где их учат на неродном языке.
Злыдень навеки был отлучен от спорта.
И даже в корчме ему было запрещено драться. А поскольку все знали, что кулаки у него «опечатаны» (так они говорили), то любой мог ударить его или пнуть, не боясь ответа. Ему и тренироваться было запрещено под страхом быть арестованным даже за удар по мешку с картошкой в собственном погребе. Работать его определили в свинарник, и только позднее судьба над ним смилостивилась, и он стал охранником на нашей ферме.
Торопкой походкой мимо меня проскользнул Барнабаш.
— Ну что, встретился ты наконец с этим чудаком из пещеры? — крикнула я ему.
Он уставился на меня мутным взглядом.
— Это ты? Да нет… А который час?
— Половина четвертого. А почему не встретился?
— К сожалению, я ждал его не на той пограничной станции… точнее, он меня… мы друг друга не поняли. Вот незадача… Ты знаешь, когда-то мы с Каспаром, да, да, с Мельхиором да Бальтазаром…
Его взгляд устремился в какие-то дали.
— Извини, я спешу к умирающему, который хочет принять последнее причастие…
— А кто этот умирающий?
— Один углежог. Ты не знаешь его.
— И что с ним произошло?
— Пилой разрезало на две части.
— И он еще жив?
— С утра жив был. И просил, чтобы я поскорее его исповедал. У тебя закурить не найдется?
55. Самоопределение
— Уважаемые пернатые, — обратилась я к соплеменникам, — давайте определяться. Кто мы есть и чего мы хотим от жизни?
Слова мои были встречены ошеломленным молчанием и почесыванием.
— Ну так вот, — продолжала я, — если говорить о способах выживания… а также о некоторых важных ролях… например, кто должен быть нашим вожаком… кто может привести наш отряд к успеху… Если все это рассмотреть, то решения могут быть разные. Я имею в виду вопрос, кем мы желаем быть. Возможности есть такие:
(Всей этой премудрости я набралась от Очкарика, который, как очумелый, зубрит материал для экзаменов и временами просит Злыдня проверить его. Причем готовится он сразу по двум предметам: по психологии пчел и социологии. Боюсь, что последний будет ему не по зубам и его завалят. Он путает Шлегеля с Гегелем и Георга Лукача с Джорджем Лукасом. А кроме того, не может, к примеру, сказать, в чем сущностные отличия между античным и современным рабством.)
Короче, я предложила, давайте обдумаем возможные варианты, решим, как лучше организовать жизнь нашего маленького коллектива, рассмотрим, какие плюсы и минусы имеет та или иная форма. А потом попросила их, взвесив все «за» и «против», принять решение — сама я в голосовании не участвовала, будучи счетной комиссией, — чем нам себя объявить. Вот результаты голосования:
«Королевская рыцарская академия страусов» — один голос. (Я думаю, это был голос Тарзана.)
«Каждый страус должен быть сам по себе» — один голос. (Скорее всего, предложение анархиста Володи.)
«Диктатура пролетариата» — два голоса.