Что поделаешь, видимо, такова сила традиции или, может быть, жанра, раздумывал я, читая 118 записей Лимпопо и следя по ним за жизнью, скажу даже за судьбой барышни-страусихи и ее собратьев. Именно сто восемнадцать, ибо из 151 фрагмента тридцать три (а может, и больше, кто знает?) не сохранились.
Очевидно, что автором подавляющего большинства этих записей является Лимпопо. Однако, учитывая вставки, начирканные другими, дневник этот можно считать скорее плодом коллективного творчества, нежели монологом отдельного индивида.
Большую часть этих вставок (зачастую более поздних по времени) легко выявить по почерку, хотя далеко не всегда можно установить их авторство.
В заключение хотелось бы обратить внимание этологов, что в этом тексте содержится ряд новых данных, способных обогатить наши представления о групповой психологии и поведении страусов. Не менее важными могут быть для историков и в особенности для историков, занимающихся судьбой знаменитых сокровищ, некоторые намеки из дневника страусов, которые, может быть, наведут их на след так называемого дискоса де ла Борды. Дело в том, что Хосе де ла Борда, бывший в XVIII веке богатейшим человеком планеты, как известно, подарил епископу Мехико самый дорогостоящий в истории католичества предмет церковной утвари. Диск из чистого золота украшали более четырех с половиной тысяч бриллиантов, около трех тысяч изумрудов и свыше пятисот рубинов. Счастья дону Хосе этот дар не принес: он в конце концов обнищал, род его вымер, а драгоценный диск — после того, как в 1861 году в соборе, вкупе с лошадьми, разместился эскадрон французской оккупационной армии — пропал.
Вот, собственно, и все, о чем хотел предуведомить любезного читателя автор.
Август-ноябрь 2005 года.
Рукопись, найденная в портфеле
1. Запись первая
И чего мы здесь ищем, на этой ферме?
Что мы, страусы, здесь потеряли?
Да еще в таком климате?
Вообще-то, нельзя сказать, что лето здесь недостаточно жаркое или недостаточно долгое.
Нельзя сказать, что мы здесь не можем вволю побегать, что выгон для нас тесноват. По длине-ширине он довольно просторен и достаточно каменист там, где должен быть каменистым; и вообще, ферма солнечная, тут и травка, и тень, и песочек, кое-где попадаются и ракитник, и даже деревья — пускай и не пальмы.
А когда наступают промозглые, зябкие, индевелые, мглистые, непогодистые, дождливые, снежные или морозные дни, мы можем укрыться в прекрасно отапливаемых вольерах. Никто здесь не голодает, и старики наши сетуют, что их басни о хищниках мы, страусиная молодь, воспринимаем с таким же скепсисом, с каким они во времена оны относились к сказкам своих прабабушек про оборотней-перекидышей (интересно, как они выглядели, эти перекидыши) и всевозможных драконов.
Все это правда.
2. Но все же…
Но почему тогда по ночам нам слышится зов иной родины, иной жизни, иной части света — отчего, еженощно? Отчего до меня доносится этот зов, отчего ощущается эта тяга, почему мне сдается, будто по коже моей иногда пробегает воспоминание или даже физическое дуновение жарких южных ветров, доносящих из-за экватора до нашей убогой фермы обещание вольной жизни, жизни с поднятой головою?
Из Африки, где в ночной саванне сквозь чащу горят глаза страшных хищников, с того континента, где, подобно раскатам грома по тверди небесной, ураганно проносится топот тысяч и тысяч копыт; где разбуженные приближением врага — питона или пятнистого леопарда — на ветвях истерически верещат обезьяны; где галоп одинокого страуса наблюдает, воздев к небу хобот, премудрый слон и выглядывающий с любопытством из зарослей длинношеий жираф; где среди цветов невообразимого цвета и аромата тебя ждет твоя настоящая, не придуманная кем-то жизнь и где ты, да-да, сможешь пережить свою собственную, именно тебе уготованную смерть — ибо смерть эта будет твоей судьбой, а не готовой одежкой, которую на тебя напялит скучающий мясник где-нибудь на заброшенной и убогой фабрике смерти.