По завершении печальной церемонии один из охранников, которого мы до этого здесь не видели, — гастарбайтер, судя по внешнему виду, — окинул нас не предвещавшим ничего хорошего взглядом и произнес:
— О sa va sacrifice ре totii [26].
— Что он говорит? — спросила Пики. — Что этот тип лопочет?
— Я не знаю. Это ведь ты у нас изучаешь английский, — сказала Зузу.
А Туска, которая, кажется, догадалась о смысле сказанного, завсхлипывала:
— Не хо-хо-чу… не хо-хо-чу… на бо-бо-ой-ню…
148. Золотые рыбки
Очкарик сошел с ума. День-деньской он сидит на заборном столбе и без конца бормочет себе под нос: ширли-мырли, хули-вули, кале-вала, ахи-охи, трали-вали, шили-мыли, танцы-шманцы…
Ему уже не помочь.
Я пошла к маленькому бассейну, чтобы попрощаться с Беллой — не важно, как ее звали на самом деле, и не важно, что дружбу нашу нельзя было назвать по-настоящему близкой.
Однако бассейн был пуст и сух, как пустыня Сахара.
Я заглянула в окно караульни. Пузан и Дубина размешивали что-то в медном котле, стоявшем на очаге, и засыпали в него лаврушку. Свет, отражавшийся от котла, был столь ослепительный, что я отвела глаза. Новый охранник, появившийся только вчера, напевал:
В задумчивости я отправилась в свою клетку. На плацу, под предводительством старой грымзы Лулы, страусы дружно скандировали: «Мы хотим остаться! Не хотим летать!»
149. На следующий день. Анафема. Письмо Петике
— …но ведь еще ни один из страусов не пролетел здесь ни метра… — пыталась вставить мне лыко в строку привереда Пики. — Как ты это себе представляешь?!
— Сегодня ночью каждый из нас должен заглянуть в себя и найти там того бывшего страуса, который когда-то…
— Вы слышали, дядюшку Бэтмена объявили в розыск? — некстати вмешалась Туска.
— …найти в себе, — продолжала я, — ту большую и благородную птицу, которая пересекала целые континенты наперекор бушевавшим морским стихиям и песчаным бурям… Эту птицу вы должны отыскать в себе, пока спите, и утром ее крылья поднимут вас в воздух, и мы покинем эту юдоль печали с ее бойнями, немытыми живодерами, провонявшими жутким пойлом охранниками, борделями, кашляющими привидениями и подземными гонведами…
Поблизости замелькала чья-то зловещая тень. Это был Глыба.
— Привет, Глыба. Чего мечешься с такой рожей, будто завтра война? — встретила я его.
— Опять небольшая промывка мозгов? — цинично поинтересовался Максико.
— Welcome, Глыбушка, — приветствовала его Пики. — Ты к нам?
— Я пришел возвестить вам решение совета старейшин, — изрек он не часто используемым им ветхозаветным тоном.
Ничего доброго это не предвещало, поэтому я почувствовала недоброе. Совет, кстати, — или ЦК, как в шутку иногда называл его покойный Потемко, — после бегства нового вожака состоял всего лишь из трех-четырех членов: из самого Глыбы, Шубы, старой перечницы тетки Лулы, страусиной ведьмы, и, естественно, Капитана.
— Совет старейшин постановил, — небывало натянутым голосом продолжал Глыба, — за смутьянство, неуважительность, неурядицы…
— Какие еще неурядицы? — опять раскрыла клюв Туска.
— …своеволие, отступление от Закона и неподчинение вынести Лимпопо наказание в виде анафемы и изгнания на вечные времена из наших рядов.
— Теперь-то я понимаю Иеремию, — сказала я. — «А дщерь народа моего стала жестока подобно страусам в пустыне», плач Иеремии, глава четвертая, стих третий.
— А завтра эта кара постигнет всех, кто не прекратит с ней общаться, а также не явится на утренний урок забвения, на котором мы будем стирать имя Лимпопо.
— И память о ней заодно, — добавила я. Мной овладели невыразимые гнев и горечь. — И на это вы нашли время? Именно сегодня вечером? Для вас сейчас нет более неотложных дел, чем травить меня?! Неужели и правда вы думаете, что завтра у стаи не будет более важных дел, чем выживать с фермы Лимпопо? Вы в своем уме?
— Будет так, как здесь сказано. А теперь — отбой, — распорядился Глыба.
И страусы разбрелись по клеткам и — не знаю, с какими мыслями — вскоре затихли. Тишину нарушало лишь монотонное бормотание Очкарика со столба: мумба-юмба, елы-палы, аты-баты, шуры-муры, мене-текел, ёксель-моксель, шито-крыто…
Где-то вдали Усатый дубасил сорокасантиметровой палкой из дерева твердых пород по струнному тамбурину, переделанному из виолончели Гварнери, из которой удалили душку и почти до самого основания сточили подставку для струн.