Тут из города вновь раздался глас трубы и затем крик Ольги Христофоровны в громкоговоритель:
– Всем сложить оружие! Считаю до трех миллионов восьмиста шестидесяти четырех тысяч восьмисот восьмидесяти одного! Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь!..
– Время есть, – сказал Змеев, – еще по рюмке – и стреляем.
– Застрелите ее, родные, она песни поет, – пожаловался Василий Парамонович.
Действительно, там, далеко внизу, Ольга Христофоровна, досчитав до девяноста девяти, прервала счет и запела:
– Как дело измены, как совесть тира-а-а-на Осенняя ночка! Темна!
Темнее той ночи встает из тума-а-ана Видением мрачным! тюрьма!
– Это ничего, это она про Ватикан, – прислушался Перхушков. – Это можно.
– Не надо стрелять, ее просто поймать нужно, – пожалела и Антонина Сергеевна. – Она неплохая.
– Как же не стрелять, когда она вон – как на ладони, – поразился Змеев. – Амангельдыев, подай ружье.
Полковник вскинул ружье и выстрелил. Ольга Христофоровна упала с коня.
– Вот и не поет, – пояснил полковник. – Давайте еще выпьем. Огурчики хороши.
– Ну что же вы делаете? – закричал Ленечка. – Что же вы в людей стреляете?
Но его никто не слушал.
– Стрелять – это красиво. Это волнует, – рассказывал Змеев разгоряченным товарищам. – Ведь что мы в жизни ценим, – из удовольствий, я имею в виду? Мы ценим в огурце – хруст, в поцелуе – чмок, а в выстреле – громкий, ясный бабах. Сейчас лесами сюда шли, вдруг откуда ни возьмись негров куча. Вот вроде этой гражданочки, – показал он на Джуди. – Все белой краской раскрашены, в носу перья, в ушах перья, даже, простите, при дамах не скажу где, так там тоже перья. Отличная боевая цель, игрушечка. Очень хорошо постреляли.
– Кто-нибудь живой остался? – спросил Ахмед Хасянович.
– Никак нет, гарантирую, – никого. Все чисто.
– Ну и ладно. Убираем дирижабли. Отбой, – вздохнул Ахмед Хасянович.
– Пусть повисят! – закричал захмелевший Василий Парамонович. – Ведь красота-то какая, а? Как все равно голуби серебряные. Помню, мальчонкой я голубей гонял. Рукой взмахнешь, а они – фрррр! – и полетели! И так трепещут, трепещут, трепещут! Эх!
– Ну, по последней – и на машине кататься, – предложил полковник. – Как, молодежь? Грибов поищем!
– Едем, едем, – просила Светлана, любуясь полковником. – Хочу грибов, грибов!
– Амангельдыев, па-а-а гри-бббы!!!
Трудно было сказать в хмелю и суматохе, кто куда сел, лег, встал и кто на ком повис, но мы, сплетясь в живой клубок, уже неслись в «мерседесе» по кочкам и корням, и сосны проносились мимо, сливаясь в плотный забор, и лесная малина хлестала по стеклам, и пищала Джуди, отпихивая толстый живот заснувшего Василия Парамоновича, и блеяла Антонина Сергеевна, и Спиридонов, зажатый где-то под потолком, исполнял чей-то национальный гимн, и никто не делил нас на чистых и нечистых, и откуда-то взявшийся закат пылал, как зев больного скарлатиной, и рано было выпускать ворона из ковчега, ибо до твердой земли было далеко как никогда.
– Винтовочка ты моя! – щекотал полковник Светлану.
– Женат ли ты? – спрашивала Светлана своего прекрасного возлюбленного.
– Так точно, женат.
– Но это неважно, правда?
– Так точно, неважно.
– Грибов скорей хочу, – просила Светлана.
– Будут грибы. Я тебе такой мухомор покажу! – обещал полковник.
– Ой, пропадет девка! – ныл Спиридонов сквозь гимн, любуясь Светланой. И было на что посмотреть – да не по зубам инвалиду была Светлана, светящаяся от счастья – волосы ее сияли сами по себе, глаза стали лиловыми как у русалки, пудра облетела и краска отвалилась, и была она так хороша, что Спиридонов тихо матерился и клялся отдать за один ее взгляд полцарства – со всеми его полудворцами, полуконюшнями, полубочками с квасом, со всеми грибами, жемчугами, жестью и парчой, с тестом для куличей и тестом для пряников, изюмом, уздечками, шафраном, рогожей, серпами, боронами, мочалой и яхонтами, с индейскими курами, лазоревыми цветами и сафьяновыми полусапожками. Да только ничего этого у него не было.
Ковчег встал, и Светлана, рука об руку с полковником Змеевым, на цыпочках, пошла в лес.
– Наймусь в матросы – увезу тебя в Бомбей! – как дурак крикнул ей вслед Спиридонов. И сам покраснел.
– Были когда-то и мы рысаками, вздохнул проснувшийся Василий Парамонович. – А ты чего здесь делаешь? – вдруг накинулся он на Джуди. – Чего она здесь делает?
– Я… зверей… зверей лечить… – лепетала Джуди.
– Зверей она лечить! Ты нас вылечи, ну-т-ка! – бушевал Василий Парамонович, неизвестно с чего вдруг озлобившийся. – Зверей и дурак вылечит! Я с Агафоновым мыло варил, с Кузнецовым мыло варил, я во как лез, сколько добра людям переделал – другого бы стошнило! Как цемент – к Василию Парамоновичу, как штукатурка – к Василию Парамоновичу, а как продвигать – так других! Это ж понимать надо, а не зверей! Ходят и ходят, ходят и ходят!
– Он добрый, очень добрый, – объясняла Антонина Сергеевна. – Это погода так действует, а он очень добрый. У него дома канареек десять штук, так он с утра им тюр-люр-лю сразу, а они уж знают, чирикают. Они добро чувствуют. Ну где ж наши-то?
Из лесу, одергивая китель, вышел полковник Змеев.
Порядок. Поехали ужинать.
– А где Светлана?