Уже смеркалось, когда Хилл и охранник пришли за мной и повели меня вниз, в маленькую комнату, где меня впервые допрашивали. Хилл прочел написанное и, оставив меня с охранником, ушел. Отсутствовал он больше часа, а затем принес четыре отпечатанных на машинке экземпляра моих заметок и привел с собой четверых людей: двух молоденьких девушек и двух мужчин. Он не стал представлять нас друг другу, а просто сказал:
— Пол, это профессионалы. Я вызвал их из Сарасоты. Вкратце они в курсе дела. Я хочу, чтобы вы послушали их и сказали, какие голоса больше похожи на голоса Линды и Джеффа.
Одна из девушек годилась. Из мужчин ни один не подходил. Я объяснил это Хиллу, но он сказал, чтобы я не беспокоился и просто выбрал того, чей голос ближе к голосу Джеффа. Затем он поблагодарил двух других, но по их просьбе разрешил им остаться и послушать. Только предупредил, что все, чему они будут свидетелями, должно остаться в строгой тайне.
Я уж не помню, сколько раз все это репетировалось. Принесли сандвичи и кофе. Охранник, утративший интерес к происходящему, откровенно зевал. Я преодолел свою обычную застенчивость и вносил по ходу действия поправки. Девушка говорила слишком драматично, а мужчина слишком тихо. Некоторые куски звучали на удивление верно, а другие мне не нравились. По-видимому, они не получались оттого, что я написал не те слова. Но — странное дело — я вспоминал верные слова, когда слышал, как они произносят неверные.
Наконец, насколько это возможно, я был удовлетворен, хотя и чувствовал, что у них это выходит не так, как было у Линды и Джеффа. Они уловили тон и темп и ударения делали там, где нужно, но все-таки это было не то.
Тут Хилл принес машину — обычный конторский диктофон. Записав часть текста и прослушав ее, он сказал:
— Вот что, ребята, отнесем-ка микрофон подальше. Вас слишком ясно слышно. Сотрем запись и повторим. О'кей?
Он снова записал, стер и опять записал. Услышав запись, я поразился. Голоса благодаря несовершенству записывающего аппарата утратили свою индивидуальность. Их трудно было теперь отличить от голосов Линды и Джеффа. От некоторых мест мне становилось просто жутко. Я чувствовал, как меня мороз по коже подирает. Другие места были не так хороши. Когда я прослушал весь текст, Хилл снова прокрутил его, предложив мне вслушаться внимательно и отметить самые удачные места. Это было то место, когда он сказал: «Да, тебе действительно приходится думать об этом, а?» И она сказала: «Только оставь этот тон. С точки зрения закона, мой друг, это наш, а не только мой палец спустил курок. Наш. Пожалуйста, Джефф, будь благоразумен. Ничего не может с нами случиться. Мы так тщательно все продумали. И не мучайся ты из-за Пола. У него решительности меньше, чем у кролика».
Хилл отметил это место на бумажной ленте, отсчитывающей ярды пленки. Затем поблагодарил участников спектакля. Девушка с неудовольствием заметила:
— Мы столько трудились, Дэйв, а в итоге наши голоса звучат как будто вовсе и не наши.
— Именно это мне и требовалось, — улыбнулся он. — И если дело выгорит, я уж постараюсь, чтобы вас, ребята, оценили по заслугам.
В десять часов утра меня повели вниз, в большой кабинет, которого я раньше не видел. Хилл сидел за большим письменным столом. Улыбка его была мимолетной и нервной. Шериф Вернон с явно недовольным видом стоял у окна. Прыщавая девица пристроилась сбоку со своим блокнотом. Мистер Шепп с выражением оскорбленного достоинства сидел поодаль. Меня усадили на стул в углу.
— Зачем вам надо, чтобы он присутствовал при этом вашем дурацком представлении? — спросил Вернон.
— Я рассчитываю на психологический эффект. Велите вашему стражнику подождать в коридоре. Я хочу, чтобы выглядело так, будто Коули уже на свободе.
Вернон неохотно распорядился. Шепп сказал: — Я считаю своим долгом официально, для протокола, заявить, что не стал бы принимать в этом участия, если бы не настоятельные просьбы моего помощника. Надеюсь, я выразился достаточно ясно? Остается еще добавить, что у меня имеются серьезные сомнения в законности этой процедуры. Хилл сказал:
— Она не будет долгой. Это просто эксперимент.
Вернон презрительно фыркнул, повернулся к присутствующим своей широкой спиной и стал глядеть в окно, демонстративно подчеркивая свою непричастность к подобной чепухе. Мне было очень неудобно сидеть. Мои мокасины высохли и затвердели, и ногам было тесно в них. Пропитавшиеся солью брюки раздражали кожу.
Я различил специфический стук ее высоких каблуков, услышал, как она что-то спросила. Затем высокий человек в форме открыл дверь, и она вошла. Я наблюдал за ней. Я видел, как, сделав три шага, она остановилась, окинула всех быстрым взглядом и скользнула на миг глазами по мне. На ней была пушистая белая, замысловато сшитая блузка, хорошо оттенявшая ее загар, кирпично-красная полотняная юбка, перетянутая поясом с большой серебряной мексиканской пряжкой, и туфли из кожи ящерицы с четырехдюймовыми каблуками. Я вспомнил, что эти туфли стоили двадцать девять долларов. В руках она держала продолговатую соломенную сумку.