Если повезет, Вильену посадят далеко, разговаривать с ним не придется.
Тамбур-сержант морской пехоты собрал весь корабельный оркестр – четырех своих трубачей и четырех барабанщиков. Они расхаживали взад и вперед по переходному мостику, оглушительно лупили в барабаны, в то время как трубы бодро выводили веселый мотив.
«Могучи наши корабли,
И просмолены наши парни…»
– неслось к далекому горизонту,
Разухабистые слова и внятные чувства были по душе матросам, хотя любой из них разъярился бы, назови его кто «просмоленным парнем».
Взад-вперед двигались красные мундиры, мерный барабанный бой завораживал, заставляя позабыть про изнуряющую жару. На западе дивно горело закатное небо, хотя на востоке над лиловым морем уже сгущалась ночная тьма.
XV
– Восемь склянок, сэр, – сказал Полвил.
Хорнблауэр вздрогнул и проснулся. Хотя он спал больше часа, ему казалось, что прошло отсилы минут пять. Он лежал на койке в ночной рубашке – ночью так парило, что он сбросил покрывало – голова болела, во рту было гадко. Он ушел спать в полночь, но – спасибо жареной свинине – часа два-три ворочался с боку на бок в одуряющей духоте, а теперь его будят в четыре часа утра, чтоб он успел составить рапорт капитану Болтону или адмиралу. Застонав от усталости, он спустил на палубу ватные ноги. Глаза опухли и слипались – он потер их и почувствовал резь.
Он бы снова застонал, если бы не стоял рядом Полвил, в глазах которого надо выглядеть человеком без слабостей. Вспомнив про это, Хорнблауэр рывком встал, делая вид, будто окончательно проснулся. После того, как он искупался под помпой и побрился, это стало почти правдой, а когда заря забрезжила над мглистым горизонтом, он сел за стол, заточил новое перо, задумчиво облизнул кончик, обмакнул в чернила и начал писать:
Честь имею доложить, что в соответствии с полученными от капитана Болтона приказами, 20-го числа сего месяца я проследовал…
Полвил принес завтрак, и Хорнблауэр потянулся к дымящемуся кофе, надеясь подкрепить уже иссякающие силы. Чтобы освежить в памяти подробности захвата «Амелии», пришлось перелистать вахтенный журнал – за три таких бурных дня многое успело подзабыться. Писать надо было простым языком, без выспренних оборотов и гиббонианских антитез, однако Хорнблауэр избегал употреблять и канцелярские выражения, обычные у других капитанов. Так, перечисляя захваченные возле батареи в Льянце суда, он старательно вывел «поименованные ниже», а не «нижепереименованные» – флотский штамп, вошедший в обращение с легкой руки безграмотных капитанов времен «войны за ухо Дженкинса»[2]. Он вынужден был писать «проследовал» – во флотских донесениях корабли не идут, не плывут, не выходят в море, не поднимают якоря, а исключительно следуют в соответствии с приказами, подобно тому, как и капитаны никогда не советуют, не подсказывают, не рекомендуют, а лишь почтительнейше предполагают. Вот и Хорнблауэр почтительнейше предполагал, что пока французы не восстановят батарею в Льянце, прибрежное сообщение между Францией и Испанией на отрезке от Пор-Вандра до залива Росас будет весьма уязвимо.
Пока он мучительно подбирал слова, чтоб описать вылазку в Этан-де-То возле Сета, в дверь постучали, и на его «войдите» вошел Лонгли.
– Меня послал мистер Джерард, сэр. На правой скуле видна эскадра.
– Флагман там?
– Да, сэр.
– Хорошо. Передайте мистеру Джерарду мои приветствия и попросите его взять курс на эскадру.
– Есть, сэр.
Значит, донесение надо адресовать адмиралу, а не капитану Болтону, и закончить его надо в оставшиеся полчаса. Хорнблауэр обмакнул перо в чернильницу и лихорадочно застрочил, описывая расстрел армии Пино и Леччи на прибрежной дороге между Мальгратом и Аренс-де-Маром. Его самого поразило, когда он подсчитал: итальянцы должны были потерять убитыми и ранеными пятьсот-шестьсот человек, не считая тех, кто сбежал или заблудился. Излагать это надо было осторожно, дабы не попасть под подозрение в похвальбе – провинности, с точки зрения начальства, неизвинимой. Вчера пятьсот или шестьсот человек были убиты или искалечены из-за того лишь, что он – деятельный и предприимчивый офицер. Созерцая мысленным взором вчерашние свои свершения, Хорнблауэр видел их как бы двояко: с одной стороны – трупы, вдовы и сироты, мучения и боль, с другой – неподвижные фигурки в белых штанах, рассыпанные оловянные солдатики, цифры на бумаге. Он проклинал свой аналитический ум, как проклинал жару и лежащий перед ним рапорт. Он даже осознавал отчасти, что теперешнее подавленное состояние духа напрямую связано с недавними успехами.
Он подмахнул донесение и крикнул Полвилу, чтоб принес свечу и натопил воску для печати, пока сам он посыпает свежие чернила песком. От жары пальцы липли к размякшей бумаге. Когда он начал подписывать «контр-адмиралу сэру П. Г. Лейтону, К. Б.» чернила расплылись на влажном листе, как на промокашке. По крайней мере, с донесением покончено. Хорнблауэр поднялся на палубу, где пекло уже невыносимо. Металлический блеск неба, заметный еще вчера, сделался сегодня отчетливее: барометр в каюте падал вот уже три дня. Без сомнения, надвигается шторм, мало того – столь долго ожидаемый шторм будет тем более свирепым. Хорнблауэр повернулся к Джерарду и приказал следить за погодой, а при первых признаках ненастья убавить парусов.
– Есть, сэр, – сказал Джерард.
Два других корабля эскадры покачивались на волнах в отдалении – «Плутон» с тремя рядами орудийных портов и красным военно-морским флагом на крюйс-стеньге, указывающим на присутствие контр-адмирала Красного Флага, «Калигула» в кильватере.
– Позовите мистера Марша салютовать адмиральскому флагу, – приказал Хорнблауэр.
После обмена приветствиями по фалам «Плутона» побегали флажки.
– Позывные «Сатерленда», – читал Винсент. – «Занять позицию в кильватере».
– Подтвердите.
Новая цепочка флажков.
– Позывные «Сатерленда», – снова прочел Винсент. – «Флагман капитану. Явиться на борт и доложить».
– Подтвердите. Мистер Джерард, спустите мою гичку. Где полковник Вильена?
– Не видел его с утра, сэр.
– Эй, мистер Сэвидж, мистер Лонгли. Бегите вниз и вытащите полковника Вильену из постели. Он должен быть здесь одетым к тому времени, как спустят мою гичку.
– Есть, сэр.
Через две с половиной минуты капитанская гичка покачивалась на волнах, а Хорнблауэр сидел на кормовом сиденье. Вильена появился у борта в последнюю секунду и вид имел преплачевный, чему не приходилось удивляться – два бесцеремонных мичмана, не знающие ни слова по-испански, впопыхах выволокли его из постели и кое-как помогли напялить одежду. Кивер сполз набок, доломан был застегнут криво, перевязь и саблю Вильена держал в руках. Нетерпеливые матросы затащили его в шлюпку – никому не хотелось ронять репутацию своего судна, заставляя адмирала ждать из-за какого-то испанца.
Вильена плюхнулся рядом с Хорнблауэром. Он был небрит и встрепан, глаза опухшие, как у Хорнблауэра при пробуждении. Он бормотал и ворчал со сна, осоловело поправлял одежду, а тем временем гичка, подгоняемая усилиями гребцов, стрелой неслась по воде. Только возле флагмана Вильена окончательно продрал глаза и заговорил, но в недолгое оставшееся время Хорнблауэру уже не пришлось изощряться в вежливости. Он надеялся, что адмирал оставит Вильену у себя на корабле, дабы порасспросить о ситуации на берегу.
У борта Хорнблауэра приветствовал капитан Эллиот.
– Рад видеть вас, Хорнблауэр, – сказал он. Хорнблауэр представил Вильену, Эллиот пробормотал нечто невразумительное и в изумлении уставился на яркий мундир и небритые щеки. Когда с формальностями было покончено, Эллиот с явным облегчением вновь заговорил с Хорнблауэром.
– Адмирал у себя в каюте. Прошу сюда, джентльмены.
В каюте кроме адмирала находился его флаг-адъютант молодой Сильвестр, о котором Хорнблауэру приходилось слышать как о способном офицере, хотя и он, разумеется, принадлежал к знати. Сам Лейтон был в то утро неповоротлив и говорил медленно – в жаркой каюте по его полным щекам ручьями катился пот. Они с Сильвестром мужественно постарались приветить Вильену. Оба сносно говорили по-французски, плохо по-итальянски, и, припомнив остатки школьной латыни, кое-как объяснялись на смеси трех языков, но разговор шел туго. С явным облегчением Лейтон повернулся к Хорнблауэру.
Note2
«Война за ухо Дженкинса» – война между Англией и Испанией в 1739-1741 годах, поводом для которой послужило представленное в Палату Общин капитаном Робертом Дженкинсом ухо, якобы отрезанное у него испанским офицером при досмотре судна в Гаване.