Он говорит по-испански, значит «Сатерленд» почти наверняка отправят к берегам Каталонии, поддерживать испанскую армию. Здесь покрыл себя неувядаемой славой лорд Кохрейн, но Кохрейн нынче в немилости. Еще не стихло эхо трибунала, разбиравшего его операцию на Баскском рейде, и если Кохрейну когда-нибудь дадут корабль, он может считать себя счастливчиком. Вот живой пример, какое безумие боевому офицеру ввязываться в политику. Быть может (Хорнблауэр боролся с неоправданным оптимизмом и пессимизмом разом), Адмиралтейство готовит его на место Кохрейна. Если так, его ценят куда выше, чем он смел надеяться. Он сурово отогнал эту мысль и улыбнулся, напомнив себе, что от переизбытка чувств можно стукнуться головой о палубный бимс – и ничего боле.
Мысль эта успокоила, он зашагал, философски убеждая себя, что гадает понапрасну – он все узнает в свое время, а пока, сколько ни тревожься, от судьбы не уйдешь. Двести британских фрегатов и сто двадцать линейных кораблей бороздят моря, на каждом – свой капитан, царь и Бог для команды и марионетка для Адмиралтейства. Разумнее всего выкинуть из головы пустые домыслы, отправляться домой, тихо посидеть с женою и не думать о будущем.
Он уже выходил из галереи, чтобы потребовать гичку, когда на него вновь нахлынула волна пьянящего восторга. Завтра он увидит леди Барбару.
III
– Я хорошо выгляжу? – спросила Мария, заканчивая туалет.
Хорнблауэр застегивал парадный мундир; он поглядел на нее и изобразил восхищенную улыбку.
– Прекрасно, дорогая, – сказал он. – Это платье сидит на тебе, как ни одно другое.
Наградой ему была улыбка. Бесполезно говорить Марии правду, объяснять, что именно этот голубой оттенок не идет к ее красным щекам. Полная, плохо сложенная, с жесткими черными волосами, Мария никогда не будет элегантной. В лучшем случае она походила на жену бакалейщика, в худшем – на судомойку, которая вырядилась в барынины обноски. Хорнблауэр поглядел на ее красные короткопалые руки: действительно, как у судомойки.
– Я надену парижские перчатки, – сказала Мария, проследив его взгляд. Черт, как она угадывает всякое его желание, как старается угодить. В его власти причинить ей страдание. От этой мысли Хорнблауэру сделалось неуютно.
– Лучше и лучше, – галантно произнес он. Он стоял перед зеркалом, оправляя сюртук.
– Тебе так идет парадный мундир, – сказала Мария восхищенно.
Вернувшись в Англию, Хорнблауэр первым делом приобрел себе новые мундиры – перед тем он несколько раз попадал в неловкое положение из-за убожества своего гардероба. Сейчас он с удовлетворением разглядывал себя в зеркале. Свисавшие с плеч тяжелые эполеты были из настоящего золотого шнура, как и широкий позумент по краю и вокруг петлиц. Когда он шевелился, пуговицы и обшлага отсвечивали – приятно было видеть тяжелые золотые нашивки на обшлаге, означавшие, что он служит капитаном уже более трех лет. Галстук из плотного китайского шелка. Белые, отлично скроенные кашемировые бриджи, белые шелковые чулки – лучшие, какие он смог отыскать. Он пристыженно вспомнил, что у Марии под юбкой дешевые бумажные чулки по четыре шиллинга пара. С макушки до щиколоток он был одет, как пристало джентльмену. Смущали только башмаки. Пряжки на них были под золото, и Хорнблауэр опасался, что рядом с пуговицами на мундире подделка будет бросаться в глаза. Сегодня вечером надо по возможности не привлекать внимания к ногам. Какая жалость, что шпага ценою в сто гиней – дар Патриотического Фонда за потопленный «Нативидад» – еще не прибыла. Придется нацепить пятидесятигинеевую шпагу, которой его, тогда еще совсем молодого капитана, наградили за захват «Кастильи».
Он взял треуголку – на ней позумент и пуговицы тоже были золотые – и перчатки.
– Готова, дорогая? – спросил он.
– Да, Горацио. – Она давно обнаружила, что ее муж ненавидит несобранность, и покорно старалась не раздражать.
Послеполуденное солнце вспыхивало на золотых пуговицах и галуне, шедший навстречу субалтерн народного ополчения почтительно козырнул. Хорнблауэр заметил, что цеплявшаяся за субалтерна молодая особа разглядывает Марию пристальнее, чем его. Ему даже померещилась жалостливая усмешка в ее глазах. Да, Мария, без сомнения, не та женщина, какую пристало вести под руку офицеру в чинах. Но она его жена, подруга его юности. Надо платить за ту сердечную слабость, которая толкнула его к браку. Маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы на квартире в Саутси. Он обязан ей преданностью уже по этой причине. Сейчас она, возможно, снова носит под сердцем его дитя. Конечно, это было чистейшим безумием, но безумием, извинительным в человеке, чье сердце разрывается от ревности. Тогда только что стало известно о замужестве леди Барбары. Однако за это безумие тоже надо расплачиваться, расплачиваться нежностью. Лучшие чувства вкупе с природной нерешительностью побуждали его хранить супружескую верность, утешать Марию, притворяться любящим мужем.
Мало того. Гордость никогда не позволит ему публично признать, что он совершил ошибку, влип, как желторотый юнец. Уже из-за одного этого он не мог бы открыто порвать с Марией – даже если бы нашел в себе силы разбить ей сердце. Он вспомнил, как цинично флотские обсуждали личную жизнь Нельсона, а после – Боуэна и Семсона. Пока он верен жене, о нем ничего подобного не скажут. Люди терпимы к чудачеству и смеются над слабостью. Возможно, они дивятся его преданности, но не более того. Пока он ведет себя так, будто Мария для него – единственная женщина в мире, им придется принять на веру: в ней есть нечто, неуловимое для стороннего наблюдателя.
– Мы ведь в «Ангел» идем, дорогой? – прервала его раздумья Мария.
– Да, а что?
– Мы прошли мимо. Я тебе говорила, но ты не слышал.
Они вернулись. Смешливая горничная пропустила их в прохладный полумрак дальних комнат. В обшитой дубом гостиной стояли мужчины и женщины, но Хорнблауэр видел только одну. Леди Барбара была в голубом платье, серо-голубом, под цвет глаз. На груди на золотой цепочке – сапфировый кулон, но глаза лучились ярче сапфиров. Хорнблауэр поклонился и, запинаясь, представил Марию. Комната была как в тумане и только леди Барбару он видел совершенно отчетливо. Со щек ее сошел прежний золотистый загар теперь их покрывала приличествующая знатной даме бледность.
До Хорнблауэра дошло, что кто-то с ним говорит – причем уже некоторое время.
– Очень рад видеть вас здесь, капитан Хорнблауэр, – услышал он. – Позвольте вас представить. Капитан Хорнблауэр – миссис Эллиот. Капитан Хорнблауэр – миссис Болтон. Мой флаг-капитан, капитан Эллиот, с «Плутона». Нет надобности представлять капитана Болтона с «Калигулы» – насколько я понял с его слов, вы вместе служили на «Неустанном».
Туман перед глазами Хорнблауэр понемногу рассеивался. Он пробормотал несколько слов. Тут хозяин гостиницы очень кстати объявил, что обед подан. Пока все рассаживались за круглым столом, Хорнблауэр перевел дух. Напротив оказался Болтон, краснощекий, с незатейливым честным лицом. Хорнблауэр и сейчас ощущал его крепкое дружеское пожатие. Ни в шершавой ладони, ни во всем облике Болтона уж точно не было ничего от высшего света. Кстати, и в миссис Болтон тоже – она сидела справа от Хорнблауэра, между ним и адмиралом, такая же невзрачная, как Мария, так же безвкусно одетая. Это утешило его несказанно.
– Поздравляю вас, капитан, с назначением на «Сатерленд», – сказала леди Барбара слева от Хорнблауэра, и на него легонько повеяло духами. Голова закружилась. Ее аромат, ее голос дурманили, как встарь, он не знал, что ответить.
– Здешний хозяин, – объявил адмирал, погружая половник в большую серебряную супницу, – клялся и божился, что знает секрет приготовления черепахового супа, посему я доверил черепаху его заботам. По счастью, он не соврал. Херес вполне приличный – Джордж, налей хересу.