Мамука от таких слов офигел не по-детски, и отвечает:
— Ты что, сука, совсем бессмертный? Ты, — говорит, — видимо берега попутал? Ты сам понял, на кого руку поднял, козел?
Козел на зоне самое страшное оскорбление. Мне бы обидеться, а я ему свое втираю:
— Пацана, — говорю, — не трожь. Пожалеешь, мудила!
Тут он видимо что-то скабрезное подумал, и ржать начал.
— Вах, — говорит, — так вот оно что! Ты красавчика для себя приготовил? Понравился? Ну, так бы и сказал сразу, э. Что мы, взрослые люди, не понимаем, что ли? Что мы молодого петушка не поделим? Зачем ругаешься? Зачем угрожаешь? Нехорошо это!
Вижу, не туда толстяк клонит. Ну, я шейку ему еще сильнее сдавил, так, что в ней что-то хрустнуло. Сунул кулаком под ребра разок-другой. Мамука на колени упал. Хрипит, вздохнуть не может.
— Ну что, — говорю, — толстячок. Опустить тебя прямо здесь, принародно?
Мамука хрипит, головой крутит. Слезу выдавил.
— Вали, — говорю, — в свой барак. А Николя чтобы за версту обходил. Не то не поздоровится.
После такого обращения Мамука к своим землякам убежал. А я немного успокоился. Неизвестность хуже всего. А теперь-то что, теперь все ясно. Вечером всем кагалом на разборки придут, немедленную сатисфакцию требовать.
Так и произошло. Я уже задремать успел. А тут идут толпой, топают как слоны, матерятся. Проснулся я, наволочку с подушки сорвал и за один край держу.
Эх, Петрович, хотели бы убить, молчком заточку в печень ткнули бы, и все. А тут шли демонстративно покарать. Чтобы другим неповадно было. Дужки с металлических кроватей поснимали, вооружились типа. А мне что терять? Я наволочкой одному по глазам шваркнул. И пока тот слезы пускал и выл от боли, я его железяку отжал. И понеслась вода в хату.
Наволку я на левую руку намотать успел, какая-никакая, а все же защита. Руки, ноги, железяки. Тяжко мне пришлось, Петрович. Среди черножопых много хороших бойцов. Их с детства учат боль терпеть. И опять мне кровавая пелена на глаза упала. Понял я, что немного переоценил свои силы. А коли смерть пришла, то и черт с ним. Пущай забирает! Значит, судьба у меня такая. Только и я с собой кое-кого прихвачу…
И превратился я, Петрович, в берсерка. Тут уже не драка, тут кровавое месиво началось. В конце концов, зажали меня в угол, никого достать не могу, но и большую часть ударов блокирую. Тело чье-то под ногами болтается, мешает. Дышать нечем совсем. Кровь глаза заливает. Левую руку мне, кстати, в трех местах сломали. Не помогла наволочка. И вдруг слышу, что кто-то сзади вопит:
— Волк это, а не человек!
Я на звук повернулся и зарычал. Ей богу, Петрович, не знаю, почему. Разум совсем помутился от боли. И мысленно себе представил, что я действительно зверь, щелкнул зубами и к прыжку приготовился. Руки-то ведь уже почти не слушались.
Зубами рвать буду, — решил я.
И все…
Потом совсем ничего не помню. Пришел в себя уже в карцере. На руке гипс. Голова перебинтована. Челюсть болит. Полгода на допросы таскали. Не поверили следователи, что я один против толпы бился. Требовали сдать членов группировки. Смешно, ей богу! Какая у меня, неприкасаемого, может быть группировка? Официально объявили происшествие тюремным бунтом. Многим сроки продлили. Если бы всех жмуров на меня повесили, вышак корячился бы. Но нет, просто пятеру докинули, и обратно в барак.
А там уголовная власть сменилась. Чурок почти всех в другой лагерь переместили. После мне уже рассказали, чем все тогда закончилось. Четверо совсем ласты склеили. Я их наглушняк положил. Десяток с травмами в лазарет. А двое крышей поехали, клялись на допросах, что видели, как я в волка превратился. Потому и жертв так много. Когда паника началась, многие передние деру дать попытались. Их зверь рвать начал. А задние стали передних калечить, чтобы не отступали, и не мешали остальным. Менты вовремя подоспели, но в гущу драки сунуться побоялись. Газ применили. Потом паковать и сортировать принялись. Оборотень к тому времени уже обратно в человека перекинулся.
Что еще рассказать, Петрович? Через неделю после того, как меня из одиночки обратно в лагерь перевели, вызвали к Князю. Это местный авторитет, который над всем лагерем смотрящий. Отказаться от переговоров нельзя было, за это нашинкуют. Я пошел. Терять-то уже все равно нечего.
Захожу к нему в каморку, вижу такую картину: диван мягкий, столик журнальный, кальян, вискарик. На стене ковер. Все как в лучших домах Ландона и Парижу. Я зубы сжал, молчу. А сам Князь оказался маленьким, сухоньким и беззубым стариком лет шестидесяти. Сидит на диванчике по пояс голый, купола свои напоказ выставил. Весь в татуировках, с ног до головы. В руке сигаретка. Руки слегка подрагивают. Холуев прогнал, чтобы с глазу на глаз потрепаться. Это он так свою смелость мне демонстрировал.