Скоро наступит весна. Мама, как и каждый год, приедет на бабушкин пасхальный прием (она устраивает его не вечером, а в полдень), и я решаю вести обратный отсчет до самого пасхального воскресенья. Дни тянутся нескончаемо долго, я зачеркиваю цифры — 42, 41, 40… и так до единицы, осталось дотерпеть до завтра, и вот уже наступило сегодня. Мама не пойдет с нами в церковь Святого Иосафата — бабушка говорит, она перестала это делать с тех пор, как встретила свою банду битников, а дедушка добавляет: «Да-да, эти молодые безбожники обречены на вечное проклятие!» Я думаю, он так шутит. (Не знаю, по правде ли бабушка с дедушкой верят в чудеса, воскресение, рай и вечное проклятие или просто так говорят, не похоже, будто они верят, что какое-нибудь чудо изменит их собственную жизнь.)
Мы возвращаемся домой сразу после службы, потому что мама приедет в половине первого и стол должен быть накрыт. Распевая гимны о воскресении Иисуса, бабушка беспокоилась об окороке в духовке — не подгорит ли? Теперь Иисус воскрес из мертвых до следующего Рождества, когда Он снова родится, окорок готов, стол накрыт, а часы тикают: уже час, и мама опаздывает — как всегда. «Такие мелочи, как пунктуальность, ее, конечно, не волнуют», — с иронией замечает дедушка. Кастрюли стоят на маленьком огне, но хлеб начинает сохнуть — как и доброжелательная улыбка, которую бабушка «надела» на лицо ровно в 12.30. Хилари чувствует возникшее напряжение: он мечется между бабушкой и дедушкой, повизгивает, стучит хвостом по паркету. Дедушка чешет его за ухом и говорит: «Ты вот никогда не заставишь мамочку с папочкой ждать тебя, правда?» Услышав свое имя, Хилари решает, что настал час прогулки, и лает, дедушка делает вид, что пес ответил: «Нет», и повторяет: «Конечно, не заставишь!»
Я очень хотела выглядеть красивой и умненькой-разумненькой к маминому приходу и, прежде чем отправиться в церковь, соорудила прическу «конский хвост». Время идет, резинка с желтой ленточкой сильно натягивает волосы, я не выдерживаю и чешу голову, порушив всю красоту, но мне все равно неудобно, и я сдергиваю бант вместе с несколькими волосками. От боли у меня выступают слезы, а бабушка раздраженно вопрошает: «Что ты делаешь, Сэди? Хочешь, чтобы твои волосы попали в еду? Поднимись в комнату, приведи себя в порядок и вымой руки — быстренько!» Пока я торчу в ванной и смотрюсь в зеркало — увы, я все та же обычная толстушка и страдания мои были напрасны! — появляется мама.
Я лечу по лестнице и бросаюсь к ней в объятия. Она ловит меня с возгласом «Детка моя любимая, какая ты стала взрослая», сажает к себе на колени и целует в лоб, щеки, нос, глаза и подбородок. «Мы можем наконец сесть за стол, Кристина? — спрашивает бабушка. — Уже час тридцать пять. Если подождем еще чуть-чуть, окорок окончательно пересохнет», — а мама смотрит мне прямо в глаза и шепчет: «Как поживает моя сладкая Сэди?» — и я отвечаю: «Хорошо», — а бабушка сдергивает меня с маминых колен и плюхает на стул, и тогда дедушка, махнув электрическим ножом, отпускает свою вечную шуточку о Джеке Потрошителе.
Самое чудесное в моей маме не ее красота, а то, что она излучает обаяние. Так сказал однажды мамин друг Джек, и я запомнила, потому что это чистая правда. Мама одета во все черное (бабушка наверняка считает этот цвет неподобающим для Пасхи), на ней обтягивающие брюки и свитер, из всех украшений — розовый шарф и серебряные серьги-кольца. Мама не накрашена, у нее обычная прическа, но она улыбается, ее голубые глаза блестят, и я вдруг понимаю, что вот она — моя мамочка, а ведь люди, как правило, не там, где они есть, они думают о тысяче разных вещей, но не о вас и не о том, что может случиться за одно короткое мгновение.