Бабушка кивает служанке Хельге: «Пора!»
Хельга, шурша в темноте юбками, подходит к двери, открывает створки и — о, чудо из чудес! — это снова случилось! Как это выходит? Мы были здесь, все вместе, кроме папы, который убивает русских за тысячи километров от дома, пели гимны в гостиной, а в столовой сам собой накрылся праздничный стол. О-хо-хо! Белая льняная скатерть проплыла по воздуху через комнату и плавно опустилась на стол, самое красивое столовое серебро и дедушкин дрезденский фарфор выскочили из шкафов и выстроились с двух сторон, хрустальные бокалы вылетели из буфета и встали по стойке «смирно» над каждым ножом, а рождественский венок с четырьмя красными горящими свечами разместился точнехонько по центру. «Ой-ей-ей! — восклицаю я. — Ну как же это получается?»
Я смотрю на маму.
— Ты попросила соседку, да?
— Я? — Ее щеки покрываются румянцем. — Соседку? Конечно, нет.
Мама не может говорить неправду, так как же это получается? Каждый год одно и то же, а я не могу разгадать тайну. Что это — фокус или чудо?
Рождественский ужин окончен, пирожки и пряники вышли не очень вкусные, потому что не было яиц, мы с Гретой сидим на ковре в гостиной, положив свертки с подарками на колени. Мама расположилась в кресле и наблюдает за нами. Она очень старается выглядеть веселой.
— Надеюсь, через год каждая из вас получит много подарков, — говорит она.
— Ты и в прошлом году обещала, — напоминает Грета.
Матушка горестно морщит лоб, но быстро справляется с собой, и не бранит Грету за эгоизм, и не напоминает, что наш брат погиб на фронте и что страна воюет. Она просто говорит: «Ну же, дорогие мои, открывайте подарки!» — но голос ее звучит хрипло, и я знаю, что она тревожится за отца, потому что уже потеряла сына и боится потерять мужа, такое случилось со многими соседками. («Где он, мой возлюбленный Дитер, — думает мама, — что делает в это рождественское утро?»)
— Может, и папа будет с нами… — Я пытаюсь подбодрить маму, а она похлопывает меня по руке и повторяет:
— Открывайте поскорей.
Мы хватаем свои подарки, нетерпеливо срываем газетную бумагу (что делать — война!), и уже через мгновение, открыв коробку, я вижу что-то желто-мохнатое и блестяще-металлическое, но не успеваю понять, что мне досталось, потому что Грета радостно взвизгивает, размахивая куклой.
Я застываю.
Ну что тут скажешь? Произошла ошибка. Мама ошиблась, кукла предназначалась мне, а эта… плюшевая штуковина… Грете. Почему она молчит, почему не скажет: «О Боже, какая же я глупая, прости, Грета, отдай куклу Кристине и возьми медвежонка, дорогая!»
Кукла — моя, я это знаю. Она одета в красное бархатное платье с белым кружевным воротничком и манжетами, у нее длинные каштановые волосы, розовые щечки, коралловые, сложенные сердечком губы и темно-синие глаза, которые к тому же (Грета показывает мне, не выпуская ее из рук) открываются и закрываются! Когда кукла стоит, она смотрит на всех широко распахнутыми глазами, а если ее положить, веки медленно опускаются, ресницы касаются щек, и она уплывает в мир грез. Я с ума схожу по этой кукле, я даже знаю ее имя — Анабелла. Она — моя. Мне приходится сдерживаться из последних сил, чтобы не подскочить и не вырвать куклу у Греты. Мама говорит: «Ну же, Кристина, покажи нам, что ты получила?» — а я стою, как прибитая, и думаю, что никогда больше не буду счастливой. Не все ли равно, что лежит в моей коробке, я страстно хочу одного — сейчас же, немедленно стать единоличной владелицей потрясающей, одетой в красный бархат Анабеллы, играть с ней, любить ее. Грета принялась качать куклу на руках, она что-то напевает — и как всегда фальшивит, а я запускаю побелевшие от напряжения пальцы в коробку и достаю мохнатого медвежонка с тарелками в лапках. «Ух ты, Кристина, какой он миленький!» — фальшиво восхищается Грета, и мне хочется повалить ее на пол, отнять Анабеллу и вылететь с ней в окно, как Питер Пэн и Венди.
— Посмотри, милая, — говорит мама, — у него в спине ключик, его можно завести… Давай помогу!
Она подходит, берет медвежонка в левую руку, поворачивает ключ правой — раз, другой, третий — и ставит его на ковер. Медведь бьет в тарелки, делает два шажка и падает мордой вниз.
— Вот те на! — смеется мама. — Ковер медвежонку не по душе, может, поставим его на стол? Смотри, Кристина, смотри!
Я заставляю себя смотреть, как этот кретинский медвежонок, подпрыгивая, вышагивает по столу и бьет в тарелки. Левая-правая, левая-правая, медвежонок похож на солдата, но он неживой. Солдаты двигаются, как роботы, но роботы — неживые, а солдаты — живые (если, конечно, не мертвые, как Лотар), в них стреляют, бьют штыком в сердце или в голову, они попадают под бомбежку, их закидывают гранатами, и они перестают двигаться — навсегда, их кладут в гроб и зарывают в землю, и больше никто никогда их не видит, потому что они отправляются на небеса. Я смотрю на маму, она смотрит на медвежонка, командует «левой-правой» и хлопает в ладоши, а когда он оказывается на краю стола, произносит «Кру-гом марш!», и он отправляется в обратный путь. Потом шаги медвежонка замедляются, он останавливается на середине стола, замирает, как ходики, когда дедушка забывает их завести. Мама сияет: она очень горда, что сумела раздобыть для меня такой чудный подарок в наши трудные времена. «Давай, Кристина, заведи его!» — просит она, а мне хочется умереть.