Главная беда у меня с пением: если я не должна петь на немецком, значит, не буду петь вообще.
Придется забыть рождественские гимны и все красивые песенки, которым научил меня дедушка. Он хочет выучить со мной еще одну, но я отговариваюсь уроками. Дедушка расстроен, я целую его в лоб и обещаю: «Может, попозже, дедуля…» Я обсуждаю это с Иоганном, и он говорит: «Я мог бы научить тебя польским песенкам, но это нас выдаст. Прости, но пока тебе лучше петь без слов».
И я учусь петь без слов. Играю со звуками у себя в горле, беру такие высокие ноты, что голос взлетает под облака, а потом возвращается в глубины моего существа — туда, где клокочет лава.
— О чем вы разговариваете? — интересуется Грета, причесывая Анабеллу. Кукольные волосы не нужно мыть два раза в неделю, они неживые и не растут.
— Да так… о жизни.
— Что значит «о жизни»?
— Посмотри в словаре, — отвечаю я, потрясенная собственной дерзостью.
— Ладно. Все, Кристина, ты своего добилась, больше я с тобой заниматься не буду.
— Ах так? Тогда я расскажу маме, что ты мне разболтала сегодня ночью.
— Давай. Рассказывай, если посмеешь!
В конце января стоят такие морозы, что уроки в школе отменяют. Воздушные налеты случаются и днем, и ночью, и мне кажется, что мы большую часть времени просиживаем в погребе. Это еще скучнее, чем в церкви, здесь нечего делать, разве что слушать, как храпят, стонут и вздыхают люди, да нюхать ужасную вонь. Что-то происходит, все это чувствуют, мы больше не разговариваем за едой, и не из-за Иоганна, тяжелое молчание сгущается, накрывает нас, угнетает, давит, как железная крышка. Кажется, весь мир вот-вот остановится. Каждый член семьи выполняет свои обязанности: встает утром, одевается, убирает постель, складывает белье… но вся эта чистота, весь этот порядок кажутся обманом, как если бы взрослые хотели надуть детей. В их глазах плещутся ужас и хаос, если буду вглядываться слишком долго, могу провалиться внутрь, в адские потемки, и все это потому, что мы проигрываем войну, вернее, с учетом того, что я — полька, войну проигрывает Германия, так почему она не может проиграть побыстрее, чтобы все закончилось?
— Ты и правда потратил бы мамины деньги на карусель?
— Конечно. Немцы обкрадывают мою страну, они украли меня самого, несколько жалких монеток — ничто в сравнении со всем этим. На чьей ты стороне, Лже-Кристина? Выбирай.
— Я на твоей стороне.
— Докажи это.
— Как?
— Когда будешь в следующий раз играть с дурацкой бабушкиной шкатулкой, укради что-нибудь из драгоценностей.
— Я не могу так поступить!
— Значит, ты не со мной.
— Но зачем все это, что ты хочешь сделать с ее украшениями?
— Сначала сделай, что я велю, потом узнаешь.
На следующий день я достаю из кармана пару сверкающих сережек и болтаю ими перед Иоганном, страстно надеясь, что он не сумеет отличить поддельные бриллианты от настоящих.
Надежда сбывается. Он показывает мне большой палец, и я краснею от удовольствия.
— Что ты с ними сделаешь?
— Это только начало, Лже-Кристина, но это хорошее начало. Ты станешь ловкой воровкой. Теперь ты будешь каждый день брать немного денег из бумажника лжедедушки, договорились?
— Но зачем?
Его огромные ручищи крепко сжимают мои ладони.
— Ты со мной, Кристинка?
— Да.
— Ты меня любишь?
— Больше всех на свете.
— Тогда слушай… Мы убежим вместе, ты и я. Продадим драгоценности и на эти деньги вернемся в Польшу. Когда деньги кончатся, ты сможешь заработать пением. Ты будешь петь, я — собирать деньги в шапку, и мы сможем идти дальше.
Кровь застучала у меня в висках.
— Но, Янек… если кто-нибудь заметит на дороге двух детей-беглецов, то сразу вызовет полицейских!
Иоганн смеется.
— Сейчас на всех дорогах полно беженцев, разве не понимаешь? Тысячи людей — дети, старики — спасаются бегством. Двумя больше, двумя меньше… А у полиции много других дел. Никто не станет с нами возиться.
— Ох, Янек… Я знаю, что мы живем у врагов, но… Если я… Знаешь, они меня любят, и я не могу…
— Крыся… Реши, кто ты — ребенок или взрослая девочка, немка или полька. Подумай хорошенько, выбор за тобой. Я уйду летом — с тобой или без тебя.
Снова остаться в этом доме без Иоганна… нет, об этом я даже думать не хочу.
Когда дедушка начинает храпеть, я не зову его, не трясу за плечо, а крадусь на цыпочках к стулу, где висит его одежда, и обыскиваю пиджак. Бумажник лежит во внутреннем кармане, я покрываюсь потом, у меня дрожат руки. Не знаю, почему так происходит, должно быть все наоборот: когда волнуешься, нужно сохранять спокойствие, иначе ничего не получится. В бумажнике всего три банкноты, я не осмеливаюсь взять одну из них и решаю сказать Иоганну, что денег вообще не было. Будь у дедушки целых десять банкнот, я бы стащила одну, потому что одна — это всего десять процентов, а одна из трех — тридцать, вернее, тридцать три, запятая, и еще сколько-то, не знаю сколько. Высчитывать проценты меня научила Грета, когда мы еще делали уроки вместе: множества скрыты во всем.