Ксана. Вы их отсылаете обратно?
Фон Рехов. Не по своей воле. У нас такое соглашение с большевиками.
Ксана. Соглашение отсылать людей на расстрел?
Фон Рехов. Не будем преувеличивать: расстреливают очень немногих, если вообще кого-нибудь расстреливают.
Ксана. Хотя бы одного человека! Это очень жестокая вещь.
Фон Рехов. Что же делать? Это очень жестокая война... Но вам никакая опасность не грозит. Я не предполагаю, чтобы вы были спекулянткой... (смеется) или контрреволюционеркой. (Внимательно смотрит на Ивана Александровича.) Вы тоже артист?
Иван Александрович (очень сухо и официально). Да, артист.
Фон Рехов (с легкой иронией). Какие роли вы играете? Первого любовника?
Иван Александрович. Играю и первого любовника.
Фон Рехов. Будет очень интересно увидеть вас на сцене... Я с удовольствием даю разрешение на спектакль.
Иван Александрович. Мы и не знали, что для этого нужно разрешение.
Фон Рехов (холодно). Здесь без моего разрешения не делается ничего. (Смотрят друг на друга.)
ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ
ВТОРАЯ КАРТИНА
Та же обстановка, что и в первой картине. У пианино сидят фон Рехов и Ксана. Горит керосиновая лампа, На пианино бутылка вина и два бокала. Девятый час вечера.
Ксана. Какая печальная, темная ночь!
Фон Рехов. Еще не ночь. Только девятый час. Красные огни горят всего два часа.
Ксана. А со стороны вашего кордона нет огней.
Фон Рехов. Нет, мы не зажигаем. Через нашу линию люди бегут очень редко, и их всегда задерживают: наши часовые дежурят в двухстах метрах один от другого; каждые четверть часа ходят дозоры. В особенно темные ночи мы пускаем прожектор. Не было случая, чтобы кому-нибудь удалось бежать.
Ксана. Жаль!
Фон Рехов. Иногда жаль и мне. Я знаю, что наряду со всевозможными мошенниками бегут прекрасные люди, быть может лучшие люди России. На них за Красными огнями охотятся, их подстреливают, иногда их расстреливают... Вы мне об этом сказали, когда мы познакомились, и это слово запало мне в душу. Как все, что вы говорите... Разумеется, мой человеческий долг заключался бы в том, чтобы всячески помогать бегущим. Но как германский офицер я, после Брестского мира, обязан всячески препятствовать их бегству. Мы пошли на компромисс с совестью: если людям удастся бежать, то, по общему правилу, мы их не выдаем, хотя, собственно, обязаны выдавать. Но это не удается в отношении некоторых категорий беженцев... У вас теперь говорят «беженцы». Прежде, кажется, не было этого слова.
Ксана. В самом деле, кажется, не было. Я и не замечаю: так привыкла... Вы не уверены в своем русском языке, а на самом деле вы говорите превосходно. (С улыбкой.) Лучше, чем русские... Я одно заметила: когда вы сердитесь, у вас вдруг проскальзывает легкий немецкий акцент... Очень легкий. Ведь вы учились в русской гимназии?
Фон Рехов. Да. Я родился в Петербурге, мой отец долго служил там советником посольства. Но по характеру я типичный немец: сентиментальный, методический — одним словом, немец-перец-колбаса.
Ксана смеется.
Происхождение мое смешанное. Семья наша очень древняя. Фон Реховы, как говорится, потомки крестоносцев. Судя по окончанию фамилии, род наш славянского происхождения. Бабка же моя по матери была дочерью богатого еврейского банкира, который находился в родстве с Гейне, чем я очень горжусь. Не меньше, чем крестоносцами. (Подумав.) Нет, крестоносцами все-таки горжусь больше. Я всегда думал, что гордиться надо всем, чем можешь, но только если можешь по праву. Современным людям больше всего недостает гордости: личной, государственной, национальной, расовой. Они сами себя не уважают, но обижаются, что их не уважают другие. Вот у вас переименовали Петербург в Петроград. Вы тоже всегда говорите «Петроград», меня это в ваших устах оскорбляет — не за немцев, конечно, а за Россию. Какое неуважение к своей истории: вычеркнуть из нее два столетия! Французы не переименовали бы Парижа, англичане не переименовали бы Лондона.
Ксана. А вот я читала, что английский королевский дом переменил фамилию с немецкой на английскую.
Фон Рехов. Ну и нелепо. Я не король, но этого не сделал бы. (С улыбкой.) Мой отец производил свой род от какого-то швабского короля-миннезингера. Да и Гейне, кажется, считал себя потомком Соломона. Наш род, следовательно, начался с писателей — и писателем кончится: я последний в роде, я не женат и детей не имею.