Фон Рехов (у него вдруг сказывается немецкий акцент. Со злобой). Второй — это Иван Александрович? Или нет, он первый!
Ксана. Ну вот видите, вы рассердились и заговорили с немецким акцентом... Что же мне делать, мне кажется, что я немножко люблю вас и немножко его.
Фон Рехов (встает, со злобой). Покорно вас благодарю. Кажется, старик Ершов и в самом деле прав: все сумасшедшие.
Ксана. Я сказала вам правду... Сказать больше? Чтобы вы окончательно прониклись ко мне презрением? Вы мне нравитесь, ужасно нравитесь, но, если б не было вашего имени, вашего замка, вашего богатства, да, и вашего богатства, — я, вероятно, сказала бы вам: «нет»... Довольны? Вы меня презираете?
Фон Рехов. Ваша откровенность обезоруживает. Кажется, вы и пользуетесь ею как маневром.
Ксана смеется.
Как все-таки вы сказали: «Я вам нравлюсь, ужасно нравлюсь»? Повторите.
Ксана. Незачем повторять: вы совершенно точно передали мои слова. Если я не опротивела вам сразу, то... Дайте мне подумать. Вы меня ревнуете к Ивану Александровичу, и вы правы. Он мне страшно нравится, но...
Фон Рехов (перебивая.) Он — «страшно», а я — «ужасно»?
Ксана. Не перебивайте, я и без того запуталась. В сущности, я Ивана Александровича знаю еще меньше, чем вас. Я даже не знаю его настоящей фамилии. (Спохватывается.) Ах...
Фон Рехов (с улыбкой). Я не расслышал вашей последней фразы. Продолжайте.
Ксана. Я его мало знаю, но он свой... Что ж делать, он женат... Дайте мне подумать.
Фон Рехов. Подумайте... Все равно надо подождать конца войны.
Ксана (меняя разговор). Когда кончится эта проклятая война. Кому она нужна...
Фон Рехов. Никому. Марк Твен говорил, что Господь Бог, бесспорно, повторился, когда вслед за человеком создал барана. Эта война чуть не превратила меня в инвалида, я был отравлен газами, и, что глупее всего, нашими же, немецкими газами: в день газовой атаки изменилось направление ветра. Я пролежал три месяца и думал: кто же виноват? На кого сердиться? Разве на ветер? Но мне еще грех жаловаться: есть ведь раны, представляющие собою настоящее издевательство над человеком, над мужчиной. Я видел в лазарете таких раненых и думал, каково должно быть у них отношение к Божественному Промыслу. Могут быть и другие варианты того же вопроса: каково, например, отношение к идее разумности мироздания у сиамских близнецов?.. Лучше всего об этом не думать — и так поступает огромное большинство людей, пока жизнь не прищемит им хвоста.
Ксана. А может быть, есть вещи, недоступные человеческому пониманию.
Фон Рехов. Женскому пониманию — да. Но я, за измученную душу, хочу понять все... Или понять хоть что-нибудь! Иначе не стоило и жить.
Ксана. Да вот вы же не понимаете, зачем нужна была война.
Фон Рехов. Она не была нужна, но с того дня, когда ее объявили, мы вложили в нее смысл. Наша победа, победа Германии, даст миру порядок... Не очень разумный, но все-таки порядок.
Ксана (с задором). А у нас говорят, что ваши дела на Западном фронте идут плохо?
Фон Рехов (опять с легким немецким акцентом). У вас говорят? Это Иван Александрович говорит? Скажите ему, чтобы он не радовался. У нас на Западном фронте временные неудачи, но... Идите сюда.
Ксана удивленно на него смотрит.
(Повторяет властно.) Идите сюда.
Ксана встает.
(Подводит ее к стенной карте, проводит черту и говорит очень внушительно.) Видите эту линию? Это так называемая линия Брунгильды, наша последняя и, могу вас уверить, очень мощная позиция. Если б союзникам удалось ее прорвать, то нам действительно пришлось бы отступить на Рейн и перенести на немецкую землю все ужасы войны. Но ее прорвать совершенно невозможно. Мы будем отстаивать ее до последней капли крови. Пусть же Иван Александрович с маршалом Фошем сначала возьмут линию Брунгильды.
Ксана. Почему она так называется?
Фон Рехов. Разве вы никогда не слышали вагнеровской тетралогии?
Ксана. Никогда. Это стыдно? Я страшно невежественна.