Фон Рехов. Счастливица! Сколько наслаждений вам еще предстоит! Сам я играю очень плохо, но люблю и чувствую музыку... Гейне, и не зная музыки Вагнера, говорил о красоте легенды Нибелунгов: «Летняя ночь, бледно-серебристые звезды, готические соборы, и в этой обстановке — страсти, сильнейшие из человеческих страстей: любовь, ненависть» злоба, честолюбие, зависть, мщение...» И эта легенда положена на божественную музыку, самое прекрасное из всего, что создал гений Германии. Так вот, в тетралогии Вагнера бог Вотан окружил стеной, неприступной стеной огня, свою виновную, но любимую дочь Брунгильду. Мотив Вельзунгов изображает печальную судьбу потомства Вотана. Он повторяется в похоронном марше «Сумерок богов»... Как надо сказать — «сумерок» или «сумерков»?
Ксана. Ей-богу, я сама не знаю! Вы меня сбили, и я много выпила. Кажется, «сумерок». (Смеется.)
Фон Рехов. В первом акте «Валькирии» Зигмунд говорит: «Отойди от меня, женщина, Надо мной повис злой рок потомства Вотана». Это обо мне сказано.
Ксана. Почему о вас?
Фон Рехов. У каждого свой рок. И своя линия Брунгильды... В душе у каждого порядочного человека должна быть линия Брунгильды: то, чего он не уступит, не отдаст, не продаст ни за что, никогда, никому... Это подлинная правда человека. Понимаете, Ксана... (С нежностью.) Можно называть вас Ксаной?
Ксана. Разумеется. Меня все так называют.
Он целует ей руку. Входят Ершов и Иван Александрович, у которого в руках газета.
Иван Александрович (в дверях Ершову). Да что вы мне говорите! Это для них катастрофа! Лилль взят, Лилль взят! (Видит фон Рехова и Ксану. Останавливается как вкопанный.) Виноват. Мы не помешали?
Фон Рехов. Нисколько. Я рассказывал Ксении Павловне легенду Нибелунгов.
Иван Александрович. Не стоило рассказывать. Я никогда не мог разобраться во всей этой ерунде. Зиглинда, Воглинда, Ортлинда — одни имена чего стоят! А музыка хороша. (Садится за пианино и играет «Полет валькирий».)
Дверь бесшумно отворяется. Появляется немецкий вестовой. Он бросает взгляд на Ивана Александровича, подходит к фон Рехову, что-то шепчет и подает конверт. Фон Рехов вскрывает его и читает бумагу. Лицо его меняется, он искоса смотрит на играющего Ивана Александровича, затем отходит к двери и шепчется с вестовым. Вестовой уходит. Фон Рехов остается у двери и смотрит то на Ивана Александровича, то на Ксану. Иван Александрович обрывает игру.
Фон Рехов. Вы удивительно хорошо играете... для аккомпаниатора... Господа, к большому моему сожалению, я вынужден вас покинуть: меня вызвали по экстренному делу. (Прощается.)
Ершов. А вы, комендант, когда кончите дело, приходите чай пить.
Фон Рехов. Спасибо. Не знаю, смогу ли, да и вам, верно, в своей компании приятнее, мне и то всегда совестно. (Ивану Александровичу, холодно.) Вы долго здесь пробудете?
Иван Александрович. Не знаю. С час, думаю. А что?
Фон Рехов. Мне надо будет с вами побеседовать. Пожалуйста, зайдите ко мне» когда уйдете отсюда. В мой служебный кабинет.
Иван Александрович (неприятным тоном). К вашим услугам, господин комендант. С удовольствием приду.
Фон Рехов» Все удовольствие будет на моей стороне. ( Уходит. )
Иван Александрович. С тех пор как немцев стали бить на Западном фронте, их просто узнать нельзя, такие они томные.
Ксана. Это неправда, Иван Александрович! Комендант был с нами любезен с первого же дня. Он нисколько не изменился, вы несправедливы.
Иван Александрович. Да их уже и тогда били... И я не подрядился быть справедливым! Почему вы так заступаетесь за коменданта? (Со злобой,) La donna è mobile!{2}
Ершов. Комендант отлично говорит и, как все говоруны, повторяется. Жаль, что у немцев нет этой... как ее? — учредилки или хоть предбанника... Впрочем, нет, этого я и немцам не пожелаю! А уж он там бы заблистал, распустил бы перышки. Ему мало скушать Европу просто, — он хотел бы слопать ее под философским соусом.
Иван Александрович. Бог даст, подавится.
Ершов. Что, барышня, он вам о линии Брунгильды говорил?
Ксана (сердито). Ничего ни о какой такой линии он мне не говорил.
Ершов. Ну, так еще скажет. Мне он с весны раза три рассказывал о какой-то «линии Брунгильды» в душе человека. В 1888 году к нам сел один музыкант, тоже помешался черт знает на чем, Через год умер — оказался стопроцентным прогрессистом.