Ксана (рассеянно). Мне все равно, папа.
Антонов (строго). Ксения, актрисе ничего не может быть все равно. Местечко дрянное, но Сара Бернар горела и тогда, когда играла в Житомире.
Ксана. Хорошо, папа, я буду гореть... Все-таки где же может быть Иван Александрович?
Антонов. Мы его оштрафуем за неявку на заседание... Впрочем, как его оштрафуешь — все деньги у него.
Никольский. Чтоб не забыть, Павел Михайлович. В корчме требуют денег, дайте нам сколько-нибудь из этих трех тысяч.
Антонов (отечески). Дам, дам... Напомните мне взять у Ивана Александровича, когда он вернется. А как только приедем в Киев, бабы получат по двести рублей на тряпки.
Ксана (с интересом). Двести рублей? (Вздыхает.) На дневное платье много, на вечернее мало.
Антонов. Итак, друзья мои...
Ксана (перебивает его). Если б вы дали триста, папа, я сшила бы вечернее, лиловое.
Никольская. Я тоже хотела бы получить триста. У Ксаны хоть туфли есть, а я хожу как нищая, мне все нужно. Интересно, что теперь моднее — платья или туфли?
Антонов. Мы приступили к работе, прошу меня не перебивать... Итак, Ксаночка, ты будешь Парис. Ты будешь очень милый Парис, тебе идут роли травести.
Никольская. Павел Михайлович, надо говорить «травести».
Антонов (огрызается). Хоть вам, милая, скоро сорок, но вы молоды, чтобы меня учить. Говорю как хочу... вы, разумеется, будете Елена, а вы, голубчик, будете Аякс.
Никольский (зевая). Какой — первый или второй? В «Прекрасной Елене» два Аякса.
Антонов. С такого паршивого местечка внешне достаточно, если будет один Аякс. Для ролей Агамемнона, Ореста и других царей найдем полдюжины статистов. (Никольскому.) Обойдите вы, милый, завтра здешние лавки и подыщите, но больше пяти рублей ни одному царю не давайте.
За левым окном вдруг вспыхивает яркий свет.
Это еще что такое? Пожар?
Ксана (в тревоге). Это прожектор! Папа, это прожектор!
Входит Ершов.
Антонов. Милая, ну прожектор так прожектор. Василий Иванович, почему у них такая иллюминация?
Ершов. Они часто зажигают прожектор в темные вечера... Господа, прошу закусить чем Бог послал. Барышня, прошу за самовар, вы хозяйка. По рюмочке наливки, господа?
Никольская. Вот я так и знала. Вы спросите: «По рюмочке чего-нибудь?», а Павел Михайлович ответит; «Нет, дал зарок». После чего вы оба выпьете. Все всегда наперед знаю! А моему я пить не позволю. Тебе вредно пить. У тебя печень. Он и так целый день только и говорит, что о напитках и о еде. Это называется артист!
Никольский (благодушно). Мать моя, моя женитьба на тебе — одна из самых роковых ошибок истории. (Пьет.) Я артист, но по призванию мне надо было бы родиться в Древнем Риме и быть поваром у какого-нибудь Лукулла.
Никольская. Дурак!
Никольский (подумав). Сама дура.
Ершов. Он находчивый, не говорите.
Никольский. Пожаловаться не могу... В корчме говорят, что немцев скоро разобьют вдребезги.
Ершов. Не разобьют немцев.
Никольская. Почем вы знаете? Как вы можете заранее знать, что не разобьют?
Ершов. А если и разобьют, то будет еще хуже: этот Клемансо нас всех в бараний рог скрутит... (Помолчав.) Ему восемьдесят лет. Меня в шестьдесят пять по дряхлости уволили за штат от должности смотрителя дома умалишенных.
Антонов. Не умели у нас, Василий Иванович, ценить людей. (Пьют.)
Слева вдруг раздаются выстрелы: один, другой, третий. Ксана бросается к окну.
Что это?
Ершов. Да, странно. С той стороны, со стороны товарищей, палят часто. Но это как будто со стороны немецкого кордона.
Антонов. Ксаночка, отойди поскорее от окна!
Ксана (почти шепотом). Лишь бы не он! Господи, лишь бы не он!
Антонов. Ксения, отойди от окна, я тебе говорю!
Ксана отходит.
Василий Иванович, что же это значит?
Ершов. Это, вероятно, значит, что кто-то пытался тайно перейти через немецкий кордон. Сумасшедший!..
Ксана. Может, его не поймают.