Ксана (поспешно). Что же вы ответили?
Иван Александрович. Я ответил отказом. Конечно, кинематограф совестно вспоминать. Впрочем, нет, нисколько не совестно: ведь все-таки дело и вправду шло о моей голове. Нет, я горжусь тем, что послал его ко всем чертям.
Ксана. Но как же так? Ведь и у вас была линия Брунгильды? Ведь вы говорили, что принадлежите России. Если так, то ваш долг заключался в том, чтобы принять его предложение, а не в том, чтобы отказываться.
Иван Александрович. Правда. Поймала! Ей-богу, поймала! Но разве я говорил, что принадлежу России? Не мог я произнести такую фразу!
Ксана. Произнесли. Клянусь бородой Юпитера!
Иван Александрович. А если произнес, то потому, что слова говорят за нас сами, и плохие, пошлые слова. Надо дать обет молчания... С завтрашнего дня я буду молчать до конца своих дней. Ну хорошо, а нет ли проклятой линии и у тебя? Ведь ты собиралась «только законным браком», правда. (Передразнивает ее.) «Ни-ког-да!»... (Целует ее три раза, повторял слоги.) «Ни-ког-да». ( Деловито-озабоченно.) Куда бы тебя еще поцеловать?
Ксана. Запросите об этом Учредительное собрание.
Иван Александрович. Официальное сообщение: линия Брунгильды прорвана в трех местах. (Еще целует ее.) Какой прорыв. Я чувствую себя чудо-богатырем. (Озабоченно.) Надо поскорее собрать техническую комиссию.
Ксана (садится за пианино). Какой бы вы были человек, если бы не шутили так много.
Иван Александрович. И так глупо? Ты хочешь играть? Лучше спой, играешь ты скверно.
Ксана (притворно-сердито). Тогда играйте вы.
Иван Александрович. Нет, я хочу слышать твой голос. Хочешь дуэт? Знаешь, в украинском театре — ведь мы на Украине — каждая сцена кончается так: «Ну, а чичас станцюймо». Станцюймо, Ксаночка. За нашу свободную любовь.
Ксана кивает головой.
Что же мы будем петь? Хочешь — «Ночи безумные...»?
Ксана кивает головой со счастливой улыбкой. Они начинают: «Ночи безумные, ночи бессонные...» Поют, глядя друг на друга. Свет медленно гаснет. Занавес опускается. За занавесом пение продолжается. Когда романс (или часть его) кончается, пауза в полминуты. Затем тот же романс (или та же часть его) начинается снова: вдет голос Ксаны (если возможно, несколько измененный), но мужской голос совершенно иной. Занавес поднимается для эпилога.
ЭПИЛОГ
Зал или угол зала маленького русского ресторана в Париже. Эстрада с пианино. Вблизи эстрады столик, накрыт прибор. На эстраде Ксана и Никольский. За столиком Спекулянт. Все они постарели лет на двадцать. Девять часов вечера. Уже никого нет (или еще никого нет). Когда занавес поднимается, Ксана и Никольский доканчивают «Ночи безумные...». Под звук заключительных аккордов пианино за столиком раздается недовольный голос Спекулянта. У столика лакей.
Спекулянт (вид у него потертый, но в петлице Почетный легион). Вэйтер{4}, разве это гурьевская каша? Это черт знает что такое!
Лакей. Я сейчас доложу хозяйке, что месье недоволен.
Ксана (поспешно спутается с эстрады). Чем недоволен месье? (Строго.) Всегда с вами Петр... Пожалуйста, скажите, месье. Мы очень внимательны к клиентам.
Спекулянт (несколько мягче). Обед был довольно хорош, я ничего конкретного не могу сказать. И рыба хороша, и бефстроганов тоже ничего себе, а закуска прямо отличная. Но вот эта гурьевская каша, извините меня, — это не гурьевская каша, а кошмар!
Ксана изумленно на него смотрит.
(Замечает ее взгляд и сам в нее всматривается.) Скажите, ради Бога, вы не та артисточка, с которой мы когда-то были там, на пограничной станции?.. В 1918 году?
Ксана. Разумеется, я. Никольская, Ксения Павловна. Господи! Это вы?
Спекулянт. Никольская?
Ксана. Ну да, рожденная Антонова... Господи, как же я вас сразу не узнала! Вы изменились!..
Спекулянт. Вы тоже не помолодели.
Ксана (вздыхает). Ведь с той поры прошло восемнадцать лет. Но как же вы?.. (Не знает, что сказать.)
Спекулянт. Что — я? Вы о себе скажите. А где ваш папаша?