И они разошлись, так и не договорившись о встрече.
Два дня он не видел ее. И на третий день нашел какой-то предлог и явился к старому директору домой, но там узнал, что к Светлане приехали однокурсники. И она ушла вместе с ними в горы на целую неделю.
Он учился в заочной аспирантуре, и в связи с этим у него были дела в Краснодаре. Дела заняли больше двадцати дней, и когда он вернулся домой, то думал, что Светлана уже уехала к себе в Москву. Но вечером в клубе, где показывали польский фильм «Как быть любимой?», их места оказались рядом.
— Здравствуйте, — радостно и просто сказала Света. — Я думала, что вы не вернетесь никогда.
Страдала Барбара Крафтувна, метался Збигнев Цыбульский… Мелькали кадры, крупные и средние. Вообще, кадров было много для одного фильма. А может, это просто показалось Николаю Ивановичу.
Когда вышли из клуба, все думал: «Надо бы поцеловать… Поцеловать… Вот дойдем до трансформаторной будки, и я поцелую. Там тень, там Светлана не увидит моего покрасневшего лица, не заметит смущения…»
У трансформаторной будки действительно лежала тень, но не такая густая, чтобы нельзя было различить голый череп на железной дверце и угрожающую надпись под ним: «Не трогать! Смертельно!»
— Нет, — покачала головой Света, упершись ладонями в его грудь. — Только не здесь. Уж лучше на кладбище.
Кладбище было за речкой. А над кладбищем, точно белье на проволоке, колыхался висячий мост, один вид которого вызывал у Николая Ивановича головокружение даже при ясном солнечном свете.
Он не уловил юмора в словах девушки, потому что от рождения был глух к смешному, а при мысли о висячем мосте у него вообще пропало желание целовать Светлану.
Совершенно неожиданно для себя он сказал:
— Грек Диоген Лаэртский в своем обширном произведении «Десять книг о жизни, учении и изречении…»…
Светлана не слушала его:
— Ой, смотрите!
Из зарослей шибляка, небрежно припорошенных луной, вышла на дорогу легкая белая лошадь и вместе с ней белый жеребенок, на ногах тонких, будто соломинки. С завидным достоинством процокали они по каменке в сторону сельсовета. И скрылись, повернув в левый переулок.
— Так что же сказал ваш грек, который сидел в бочке? — с улыбкой вспомнила Света; лицо ее было красивым и гордым, как на портретах в Эрмитаже. Николай Иванович подумал про свою далеко не актерскую внешность, подумал о прозвище Буратино, которое злило его в школе, а в педвузе приводило в уныние, нехотя пояснил:
— В бочке сидел не Диоген Лаэртский, и Диоген-Киник…
— Значит, было два Диогена? — мило удивилась Светлана.
— Два, — грустно подтвердил он.
— Кто бы мог подумать, — вежливо заметила она. И добавила без всякой связи: — А мне пора домой.
Скрипнула калитка, вздрогнула ветка челизника, колыхнув воздух, точно воду. Света крикнула с крыльца:
— Будете в Москве, приходите в гости!
Николай понял, что она уезжает и что они не встретятся больше никогда.
Как и сейчас, полная луна висела тогда над самой вершиной горы, а внизу хорошо высвечивались заросли самшита, гордого «железного дерева», чьи маленькие, с тыквенную семечку, листья казались густым роем веселых светляков.
По улице шел мальчишка. Громко, пожалуй, было слышно на все село и за окраинами, пел:
Николай Иванович узнал своего ученика, который выступал на всех школьных вечерах и которого уже возили петь в Краснодар, сказал строго:
— Хасапетов, ты почему кричишь?
— Я не кричу, Николай Иванович. Я пою, — остановился мальчишка, вытянув руки но швам.
— Люди спят.
— Нет. — Мальчишка завертел головой. — Сегодня хоккей транслируют из Чехословакии.
— Все равно нельзя петь так громко.
— Тише не получается.
— У тебя на все готов ответ… А между тем в двенадцать лет мы пели другие песни.
— Какие?
— Ну допустим… «День родной…» Нет… «Край родной, навек любимый… То березка, то рябина…»
— И я эту песню пою. На вечерах.
— Сейчас тоже вечер, — нравоучительно напомнил Николай Иванович.
— Но не школьный, — резонно заметил мальчишка.
— Это не имеет значения… Иди лучше учи урок. А то завтра спрошу, запоешь у доски.
— До свиданья, Николай Иванович, — покорно сказал мальчишка. И ушел. И песня больше не нарушала тишины ночи.
На втором этаже в кабинете директора горел свет. Глициния, которая плелась под окном, тепло зеленела листьями. И клумба у школы розовела тоже тепло, в том самом месте, где свет падал из окна. Мягкие, чуть заметные тени лежали на каменных ступенях, ведущих в подъезд. И сквозь стеклянную дверь виден был вестибюль школы, освещаемый из глубины коридора несильной дежурной лампочкой.