Город бомбили так часто, что военные саперы не успевали разряжать бомбы, не взорвавшиеся на глухих окраинных улочках. Этим занялся теперь дед Кочан — по заданию штаба гражданской обороны.
Собственно, «дед Кочан», «баба Кочаниха» — были уличными прозвищами. Дом, который купили дед с бабкой, принадлежал каким-то Кочановым, и новых жильцов соседи стали называть: «Кочан», «Кочаниха». Настоящее имя деда было Алексей, фамилия Бошелуцкий.
Словом, в тот день, когда ребята нашли бомбу, первым взрослым человеком, повстречавшимся им, был дед Кочан-Бошелуцкий.
— День добжий, пан Кочан, — сказала Ванда. — А там бомба. — И она махнула рукой в сторону похилившегося забора.
Вначале дед просто не понял, о чем речь. Но потом посмотрел на ребят уже как-то недоверчиво.
— Там бомба, пан Кочан, — повторила Ванда.
Дед подошел к забору, заглянул в огород. И вдруг строго и громко сказал:
— Брысь отсюдова!
Вечером они узнали, что Бошелуцкий смастерил какой-то особый гаечный ключ, оттащил бомбу и разрядил ее.
— Пан Кочан — герой, — как и сегодня, сказала тогда Ванда. — Настоящий герой! Пани Кочаниха такая счастливая…
— Пойдем к ней, — предложил Степка.
Баба Кочаниха стояла возле калитки, поджидала деда. Увидев детей, она стала расспрашивать Степку о Георгиевском. И, выслушав, заметила:
— Я твоей матери говорила: из дому срываться — и людей вытруждать, и наплакаться можно вдоволь… — Вздохнула и раздумчиво произнесла: — Беремечко — тяжело времечко… — Потом спросила: — Хотите вишневого варенья?
Они, конечно, хотели.
Баба впустила их во двор, усадила за стол на козлах. Принесла пол-литровую банку, на две трети заполненную вареньем, и ложки.
Дети не заставили себя уговаривать.
Выплевывая косточки, Степка рассказал, как их бомбили в Георгиевском. Баба Кочаниха и Ванда и смеялись, и плакали.
Смеркалось, когда пришел дед Кочан. Он был маленько навеселе. Зеленая гимнастерка без петличек сидела на нем ладно, но была припачкана глиной и копотью, и сапоги пропылились густо. Он улыбнулся бабке губами, а глаза хоть и сузились, но остались грустными и усталыми.
— Вычаяли наконец-то, — сказала бабка Кочаниха. — Думали, и ночевать не придешь сегодня.
Дед покачал головой.
— Вот, — бабка показала на ребят, — дожидаются. Говорят, дед теперь герой. Посмотреть на тебя охочи…
Он обнял детей за плечи.
— Милые вы мои…
Потом, словно пошатнувшись, отступил к стене. И вынул из карманов две авиационные мины.
Бабка Кочаниха побледнела и, ахнув, схватилась за живот крупными, натруженными ладонями.
Дед сказал:
— Чем не игрушки?
Мины были синие, размером с пол-литровые бутылки. Белые стабилизаторы казались маленькими коронами.
— Что напрасличаешь, вычадок старый? В голове у тебя хоть маленько осталось? — запричитала бабка Кочаниха.
Дед покачал головой.
— Зря нервы изводишь. Мины безопасные. — И в доказательство грохнул одну о землю.
Бабка перекрестилась и, бормоча молитву, поплелась в комнату.
Дед авторитетно сказал:
— Они без взрывателя. Я из них взрыватели еще в девять утра вывернул. Берите! Таких игрушек в Туапсе, пожалуй, ни у кого нет. И кто знает, есть ли еще где вообще…
— А страшно, пан Кочан? — спросила Ванда.
— Что страшно?
— Выворачивать взрыватели…
Дед Кочан почесал нос.
— Верю я словам своей бабки. Она меня каждое утро напутствует: «Не доглядишь оком, заплатишь боком». Потому и не страшно, что гляжу…
Ночью их пугнула тревога. Под одеялом было тепло, и постель обнимала бока так мягко, но сирена выла и выла, и паровозные гудки басами вторили ей. О том, чтобы не бежать в щель, не могло быть и речи.
Как назло, штанина брюк подвернулась. Степан злился, сидя на кровати. А в комнате темно. И свет нельзя включить, потому что они легли с открытыми форточками и окна были не замаскированы. Тем более, что большущее окно в маленькой комнате можно было запластать лишь театральным занавесом.
Наконец Степка натянул брюки. А Любаша вообще не стала одеваться, завернулась в байковое одеяло и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.
Щель была вырыта под ранней белой черешней, возле забора, — узкая Г-образная траншея, перекрытая накатом бревен, который, в свою очередь, был притрушен желтыми комьями глины.
Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.