— Все понял, сделаю, — согласился покладистый Локтев.
— Ну и добре. Бывай здоров. — Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: — Отстукивай: «Краб», «Краб», я — «Рысь»… Мое место — квадрат…»
А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.
Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы — короткими.
— Главное — замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.
— Ни черта здесь не окопаешься, — сказал Чугунков.
— Вы не командир. Вас не спрашивают, — рассерженно возразил Локтев.
— Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…
— Что же делать? — упавшим голосом спросил Локтев. Он всегда легко переходил из состояния бодрости в состояние уныния.
— Приспособиться к местности, — уверенно ответил Чугунков. — Кто за камни спрячется, кто в расщелине. Кусты невысокие есть…
— Не густо, — отозвался один из командиров отделения.
— Потому высота эта никем и не занята. Она вся простреливается. Днем, если шевельнешься, — хана! — пояснил Чугунков.
…К рассвету взвод младшего лейтенанта Локтева занял круговую оборону высоты Сивой. Бойцы тщательно соблюдали маскировку, и, может, поэтому день прошел спокойно. Ночь тоже. И лишь на второе утро немцы засекли корректировщиков…
Покидали город впятером.
Узким и длинным проулком, темным, как пещера, Степка вывел их на улицу Энгельса. Улица показалась просторной и очень светлой, хотя по-прежнему была ночь, небо распласталось безлунное, далекое, и белизна звезд лишь подчеркивала его черноту. Но улица пролегала по склону горы. Здесь чувствовались воздух, расстояние.
На железнодорожном вокзале, пыхтя и роняя искры, маневрировал паровоз. Здание Пятой школы, в правое крыло которого недавно угодила бомба, слепыми окнами смотрело в сторону моря. Широкие светлые ступени, ведущие к главному входу, были усеяны битым стеклом, как берег галькой. Скульптуры пионера и пионерки пострадали. Они по-прежнему салютовали друг другу, только у пионерки была оторвана голова, а пионер был нещадно побит осколками.
— Госпиталь эвакуировали, — сказала Любаша.
— Хорошо, если загодя. Хорошо, если до того, как школу отыскала бомба, — сказал дядя Володя.
Дышал он тяжело. Значит, сами не замечая, они шли быстро. Хотя у каждого и была какая-то ноша.
Мать и Софья Петровна оставались в Туапсе. Их удерживала работа. И не только их. Работали в порту, на судоремонтном и машиностроительном заводах, Железнодорожники принимали и отправляли эшелоны, почтальоны разносили письма, пекари пекли хлеб.
Город жил и сражался…
…Дядя Володя остановился, вытер лицо и шею платком. И все остановились. И тогда услышали странный протяжный звук. Но сразу поняли, что это не самолеты. Как гудят самолеты, они знали хорошо и по гулу моторов научились отличать немецкие от своих. Звук был монотонный, въедливый. Они недоуменно переглянулись, но, не говоря ни слова, пошли вперед, мимо гостиницы. И когда стали спускаться, увидели, что по Сочинскому шоссе на очень малых скоростях одна за другой ползут машины, двигаются конные упряжки, колоннами идут пехотинцы со скатками и моряки в бушлатах. И все это сворачивает с Сочинского шоссе на Майкопское. И удаляется туда, к фронту.
А в сторону Сочи двигалось совсем мало машин. И чаще всего это были санитарные фургоны с красными крестами на бортах.
Солдаты говорили что-то шутливое Любаше и Нюрке. Степка не прислушивался к тому, что они выкрикивают, и не запомнил ни слова, лишь на душе осталось ощущение, что ребята, уходившие в ту ночь на фронт, говорили Любаше и Нюре что-то незлобное, необидное.
Шаркали подошвы, шуршали скаты, гудели моторы. Пахло гарью, морем, бензином и шинельным сукном.
До моста через Туапсинку нужно было пройти еще метров пятьсот, но они уже поняли, что затея их бессмысленна. Им не выбраться на тот берег. На шоссе стоял пост, разрешая проезд и проход к мосту лишь по специальным пропускам.
Сержант — начальник поста — говорил грубо, отрывисто. И оттого, что было темно и сержант не мог разглядеть, кто перед ним стоит, чары Любаши оказались бессильными, хотя она всячески старалась добиться его расположения и даже вызвать сочувствие.