— Нет.
— Газет не читаешь, — вздохнул Иван.
— Сроду их не читала, — призналась Нюра и, помедлив, спросила: — А это какой орден будет?
— Ленина.
— Я так и подумала.
А Иван думал о другом. И очень крепко. И никак не мог решить: положить ли ей руку на плечо или нет. Ведь такой случай проморгаешь, рассказать ребятам неудобно будет. Девчонка — сама наивность. И, видать, ладненькая.
— Скажите, а трудно…
— Что трудно?
— Подвиг выполнить.
— Ну как… Нет. Что же трудного? Поставили задачу — и выполняй. Когда сам себе задачу ставишь, труднее получается.
Он протянул руку к ее плечу. Она вопросительно вскинула голову. И он увидел, какой у нее красивый, гладкий подбородок. И шею увидел тоже.
— Земля за спину сыплется, — пояснил он.
— А… Ничего, — сказала она, — кофта старая, и платье тоже.
— Все равно жалко, — сказал он. — Эх, встретил бы я вас до войны! Что там платье, жакетка… Чернобурку не пожалел бы.
Девушка с интересом посмотрела на него. И сказала:
— До войны я была маленькая.
Через час выяснилось, что эти самые слова Ваня Иноземцев ждал двадцать семь лет своей жизни. Или, во всяком случае, тот ее период, который падал на сознательные годы.
Паровозные гудки прокричали отбой…
Иноземцев и Нюра вылезли из бомбоубежища. И теперь могли лучше рассмотреть друг друга. Ей очень понравилось, что одет он аккуратно, даже немного форсисто. Она любила, когда ребята умели носить одежду и особенно делать сапоги вот так, гармошкой. И гимнастерка на нем была шерстяная и не длинная, как юбка, а совсем короткая. И ремешок на ней сидел справный, кожаный. Лицом он не так чтобы сразил Нюру. Но ей понравились покорность в его лице, и добродушие во взгляде, и какое-то постоянство, исходившее от него, которое она угадывала открывшейся в ней женской интуицией. И она радовалась этому. Он улавливал ее настроение и чувствовал, что незримая связь уже существует между ними. И что они не могут разойтись просто так, повернувшись, как случайные знакомые. Нужны были слова. Только не о погоде, солнце, листьях. Они должны быть верные и надежные, точно прицельный выстрел.
И она, кажется, ждала этих слов. Потому что стояла возле входа в бомбоубежище, держа в руке сверток. Смотрела на Ивана. Очень смело смотрела. А лицо у нее было свежее, и губы некрашеные. И светлый редкий пушок лежал над верхней губой. И очень нужно было смотреть, чтобы различить этот пушок. Но Иван различал. И радостно защемило в груди. И он нашелся. Вспомнил: «Не надо торописа, не надо волноваса». И начал издалека. Он сказал, что родился в бедной семье, что детство его было голодным. Что окончил он всего семь классов. Обрел призвание по торговой части. И вырос до директора смешанной продовольственно-промтоварной базы. Он увлекся и стал посвящать Нюру в тайны своего ремесла, намекая на то, какой он ловкий и не простой…
Девушка слушала терпеливо. А Иван все говорил и говорил… И незаметно для себя она перестала улавливать смысл его слов. И думала о нем, как о человеке, который заблудился в лесу и забыл, что ему нужно выбираться на дорогу.
Когда Иван кончил рассказ, в груди больше не щемило. Взгляд у девушки был потухший и скучающий. Без обиды, но с не очень искренней улыбкой она протянула Иноземцеву руку:
— Желаю вам счастья, чтобы ни пуля, ни осколок не тронули вас… Чтобы живым и невредимым вернулись на свою базу… к своей семье. Прощайте!
Нюра повернулась и, чуть пригнув голову, быстро пошла по скверу.
— Так нет у меня семьи. — Иван вдруг вспомнил, ради чего начал он весь этот разговор. — Мать была — и та перед войной скончалась…
Но девушка, кажется, не услышала его слов — может, и услышала, но прибавила шагу, почти побежала, перепрыгивая через кирпичины и куски проволоки.
Да. Вот тебе — «не надо торописа, не надо волноваса»!
Дрянь дело! И в груди опять беспокойство одно.
Мимо шла старая женщина — армянка или адыгейка.
— Мамаша, — сказал Иноземцев, — как бы в этом городе часового мастера найти?
Старая женщина посмотрела на Ивана, на его орден. И с акцентом и немного торжественно ответила:
— Ты храбрый, сынок. Ты сильный, спасибо тебе материнское.
Иноземцев покраснел и растрогался. И полез в карман за платком.
— Скажи, сынок, немец в Туапсе не придет?
— Вот ему, — ответил «сынок» и сложил объемистую дулю. Потом добавил: — Задушим.
Старая женщина понимающе кивнула головой:
— Ненависть к врагу — броня души воина.
Старуха, видимо, любила говорить витиевато.