- Ты нашел меня, - сказала она наконец.
Дед лишь кивнул.
- Вообще-то, не сильно я и пряталась, как ты, собственно, и знаешь. – Тут она с неохотой нахмурила брови. – Я тебя не оценила, мне казалось, что на это ты не решишься. Что просто обидишься, посчитаешь, что так оно и должно стать, и что я была плохой женщиной. Ведь все злы, разве не так?
Она приняла решение. Да, глупое, как сама знала, ведь и так из всего этого ничего не выйдет.
- Этим ты поразил меня.
Ягода глядела, как разъясняется лицо Морозова. Быть может, о и носил маску. Быть иожет, он и не умел говорить о чувствах, но не мог их скрывать. Женщина почувствовала надежду, и тут же сердце стиснуло в нехорошем предчувствии. Она отбросила его, подавила, спихнула на самое дно сознания. Она устала. Ведь сколько же можно убегать?
Их пальцы наконец-то встретились. И уже не нужно было ничего говорить.
Это не были апартаменты в элегантной гостинице. Не было пушистого ковра, телевизора, бара с миниатюрными бутылочками. Не было блестящей кафельной плиткой ванной и душа с горячей водой. Никакого шика.
Вместо этого – сдвинутые вместе две, скрипящие растянутыми пружинами лежанки, которые наверняка помнили Фонд Профсоюзного Отдыха. Шершавое, отдающее дешевым стиральным порошком постельное белье с красными печатями, чтобы гость, случаем, не свистнул простынки. Скрипучий пол, потолок с грязными пятнами. И вечно подтекающий умывальник за тонюсенькой перегородкой.
Дешевая комнатка на базе отдыха, в деревянном, крытом толем бараке.
Нет, она не была анонимной. Можно было прибрать к рукам неприглядное пространство, приручить его. Хотя бы свисающим со спинки стула пиджаком, тщательно уложенным в шкафчике без дверки бельем, полочкой для пищевых продуктов, которую Мороз смастерил из найденной доски – все это давало впечатление тепла. Иллюзию дома.
Когда за окном западали сумерки, туман подползал от озера, а спираль электроплитки тепло светилась во мраке, можно было просто усесться у шатающегося, покрытой порезанной клеенкой столика и глядеть друг другу в глаза. А когда мрак становился плотнее, всматриваться в него, туда, где можно было догадываться о наличии своих лиц. Сидеть и молчать.
Никто их не разыскивал, никто ни о чем не спрашивал. Было время на все. На долгие разговоры. На прогулки по лесу, когда не требовалось ничего говорить, достаточно было идти рядом. Иногда, как будто случайно, отереться плечами.
Пришли ночи, когда ее голова лежала на его плече, когда он чувствовал запах черных волос. Ее пальцы гладили широкую грудь, замирали, попадая на гадкий шрам, тянувшийся от ключицы и до самого пупка. Он мог рассказать, откуда этот шрам взялся. И еще множество вещей, о которых раньше никому не рассказывал.
Можно было просто лежать, вглядываясь в темноту, на жесткой, шершавой постели, которая уже не была чужой. Она была их собственной, хотя и оставалась лишь эрзацем.
Все чаще в мечтах мужчины эта дешевая, бедная комнатка превращалась в дом, которого у него никогда не было. Теперь он начинал верить, что когда-нибудь все же будет. Он не сказал ей этого, все так же не мог. Но она и так это знала, хотя уже не подслушивала мыслей. Ей и не нужно было.
Она знала и тоже могла радоваться моменту, когда резала хлеб и ожидала его возвращения, а в единственно кастрюльке подогревалось что-то консервированное. Это должно было хватить в качестве домашних обедов – еда из банки и тарелки с логотипом какого-то давным-давно обанкротившегося, зато ключевого предприятия, алюминиевые вилки и ножи с обрезанными кончиками. Когда она штопала носки, потому что до магазина в более-менее большом городе было слишком далеко, чтобы эти просто выбросить и купить новые.
Или когда всего лишь ожидала. Потому что, наконец, ей было кого ждать. А еще она могла плакать. Но только лишь тогда, когда оставалась сама.
Ведь время ежилось, пересыпалось сквозь пальцы. Нельзя убежать слишком далеко, невозможно спрятаться. А счастье, даже его заменитель – длится коротко.
- Скажи мне… - начал он как-то, в одну из тех ночей, когда рядом с собой он чувствовал ее тепло, и ее худощавые пальцы, сплетенные со своими. – Скажи, ты осталась со мной, потому что и вправду этого хотела? Или это тоже бегство?
За маленьким окошком, лишенным занавески или хотя бы обычного прикрытия из марли, начинало уже сереть. Дед глядел на светлеющее в темноте пятно, перечеркнутое крестом оконной рамы. Он знал, что вскоре сможет увидеть подтеки на потолке, словно карту неведомых земель и островов, разбросанных по океану облущивающейся, клеевой краски.