Тогда, летом 1917 года — точнее, в начале июня, — приват-доцент Киевского университета двадцатипятилетний Отто Юльевич Шмидт, отправившись в Петроград по делам службы (впрочем, службы весьма своеобразной), остался в этом городе, ибо решил, что сможет понять проносящийся над страной вихрь событий лишь в том случае, если все главные события увидит собственными глазами. К формирований) своего мировоззрения он подошел как ученый. Известно — люди науки, изучая взгляды коллег, по вполне очевидным соображениям обращаются не к изложению этих взглядов в статьях других специалистов и даже не к переводам их трудов, а непосредственно к первоисточнику.
Но откуда у приват-доцента, уже известного своими работами в области абстрактной теории групп, появилось острое желание разобраться в конкретной политической обстановке тех бурных дней? Ведь никак нельзя сказать, что тогда миграция провинциальных доцентов в Петроград за мировоззрением была явлением массовым. Что же побудило Шмидта отправиться в эту поездку?
Тут нам придется вернуться к истокам, к началу его жизни, и (следуя традиции нашего героя) к первоисточникам, к его собственным рассказам о годах молодости, к документам тех лет.
Его отец, потомок немецких крестьян-колонистов Лифляндской губернии, сам крестьянствовать не стал, а пошел по торговой части. Долгие годы служил он приказчиком у купца в Могилеве, где и родился Отто. Поднакопив деньжат, отец открыл небольшой писчебумажный магазин, но вскоре был задавлен более мощными конкурентами — прогорел. И позднее уже служил в различных торговых заведениях, фирмах, страховых агентствах. Доходы семьи были весьма ограниченны, их явно не хватало на то, чтобы дать всем детям хотя бы среднее образование. Поэтому, когда подошло время определять судьбу Отто, его отец и мать обратились за поддержкой к многочисленному родственному клану.
Через много лет Шмидт рассказывал об этом событии: «Я до сих пор с жутью вспоминаю разговор, подслушанный мною поздно вечером, когда собрался большой семейный совет — приехали оба дедушки и дядья. Мне, восьмилетнему мальчику, пора было спать, но я не спал и слушал разговор взрослых. Это все были положительные немцы…
Один из моих родственников предлагал обучить меня портняжному ремеслу, другой — сапожному ремеслу. Но тут вмешался дедушка и сказал: «Нужно дать образование этому мальчику, он способный».
Чем же еще вооружила семья молодого человека, вступающего в жизнь?
«Мой отец, — вспоминал Шмидт, — чрезвычайно увлекался религией и в промежутках своей деятельности приказчика магазина и продавца занимался религиозными проповедями среди немецкого и латышского населения… Обстановка в семье была взвинченная, мистическая, полдня уходило на молитву…»
Казалось бы, в зрелые годы у него было основание посетовать на родителей, выпустивших его в мир со столь обременительным багажом: почему, мол, сразу не научили правильно. Но только слабые духом боятся проб на изгиб и излом. Шмидт принадлежал к иной породе: «Хорошая сторона религиозности заключалась в том, что я получил возможность основательно изучить ряд богословских дисциплин… могу цитировать из библии и разбираться в богословских вопросах. Все это очень хорошо, ибо к моменту, когда я немного созрел, то есть к 15–16 годам, я мог критически отнестись к религии… и переход от религиозности к атеизму у меня совершился сразу в соответствии с возрастом, когда я приобрел возможность критического суждения».
Шмидт почувствовал себя атеистом примерно тогда, когда, закончив гимназию, поступил на физико-математический факультет Киевского университета. Но переход к безбожию в то время отнюдь не был уникальным явлением в студенческой среде. Мы знаем, что еще во второй половине XIX века появились в России нигилисты, сильно напугавшие обывателя. А уж в начале нашего столетия атеистов, особенно среди естественников, было, пожалуй, не меньше, чем верующих. Но отказ от религии вовсе не предполагал перехода к марксизму, с которым связана ясная и четкая политическая ориентация. И вот обрести эту ориентацию удалось не многим естественникам, отринувшим бога.