«Дозревание» приняло у Шмидта необычную форму: «…в момент Октября у меня не было предвидения силы победившего пролетариата, но было достаточно образования в этой области, чтобы понять историческую закономерность явлений. В таком положении, в каком очутился я, было еще несколько товарищей… которые образовали группу социал-демократов-интернационалистов… В марте 1918 года на очередном съезде этой небольшой партии произошел раскол и образовалась группа левых интернационалистов, в которую вошел и я. Затем создалась организация, которая называла себя «ЦК», но кроме членов ЦК в этой партии не особенно было много людей. Эта левая группа приняла программу РКП и никакой другой программы РКП не противопоставляла, оставляя, правда, за собой право расходиться по тактическим вопросам, но расхождений у нас никаких не было. Настоящий ЦК смотрел на нас так: ребята там дурят, но ребята хорошие… Стало ясно, что такая группа ни к чему… Поэтому был поставлен вопрос о слиянии с РКП… Мы были приняты в коммунистическую партию, и ввиду того что фактически выполняли все поручения ЦК и никакой другой программы не пытались ему противопоставлять, то нам зачли весь стаж пребывания в партии левых интернационалистов».
Первый поворот его судьбы на этом был окончательно завершен. Направление движения по жизненному поприщу избрано. И последовательно идя по нему, Шмидт стал членом коллегии Наркомпроса, членом президиума Госплана, заместителем начальника ЦСУ, начальником Главсевморпути, одним из руководителей Академии наук СССР, членом ВЦИК, депутатом Верховного Совета СССР.
Конечно, нельзя сказать, что в 1918 году было раз и навсегда закончено его формирование как человека, как политического деятеля. Занимая многие посты, он не только добивался блестящих успехов, но и совершал серьезные ошибки. На его долю выпало не только слышать одобрительные оценки, но и суровые слова критики. И все это было тоже учебой, жизненной школой, отлившей в конце концов характер Шмидта, который потом вызывал восхищение его современников — в том числе и тех, кто по своим взглядам был весьма далек от позиции коммунистов.
Республика во льдах
Воронин на «Челюскине» идти не хотел. В марте 1933 года капитан писал Шмидту из Архангельска: «Теперь самый главный лично для меня вопрос, Отто Юльевич. Вы знаете, как тяжело со мной работать, как я нервнобольной человек. Ведь даром не могли пройти такие тяжелые для судоводителя рейсы, какие проводил я под Вашим начальством в последние годы. Свои нервы истрепал, и теперь я для такой тяжелой работы, для плавания в Арктике, не годен. Вы мое здоровье, Отто Юльевич, знаете лучше всякого врача и, думаю, вполне согласны, что мне нужна работа по легче…»
Нет, Шмидт не был согласен. Более того, он точно знал, что его друг сильно преувеличивает свои болезни. А рейс предстоял очень трудный, и Шмидт не мыслил, что судном сможет командовать другой капитан.
Последнее плавание — годом раньше на «Сибирякове» — окончательно определило их отношения. Шмидт имел не один случай убедиться, что, несмотря на упрямый и капризный нрав Воронина, лучшего ледового капитана ему не найти. Теперь, в марте 1933 года, он мог со всей определенностью это утверждать: после рейса «Сибирякова» правительство приняло решение об организации Главного управления Северного морского пути — Шмидта назначили его начальником. Он был уже знаком со многими арктическими судоводителями, но все они по мастерству, по умению широко и масштабно мыслить уступали Воронину.
Плавание «Сибирякова», пожалуй, ни у кого не оставило сомнений, что Воронин — лучший ледовый капитан страны. Ведь из почти невероятных положений они со Шмидтом находили выход!
Воронин справедливо писал, что рейсы его последних лет были тяжелыми для судоводителя. Плавание на «Сибирякове» — особенно. Задачу они перед собой поставили сложнейшую — пройти Северный морской путь в одну навигацию. И прошли!
Правда, большую часть пути — семь восьмых — все было благополучно: до самого Чукотского моря добрались без приключений. Зато здесь началось. Сперва об лед поломались три лопасти винта, и ледоколу нечем стало отталкиваться от воды. Лопасти можно сменить только в порту, когда судно вытащено из воды на слип или поставлено в док, — это любой матрос-первогодок знает. Но Шмидт подсчитал: если четыреста тонн угля перебросить с кормы на нос, то винт выглянет из воды. И льдины тогда можно использовать как помост для лесов. Объявили аврал, за семь суток перетащили уголь, сменили лопасти — и снова в путь.