Фашисты Германии писали, что вот, мол, челюскинцы все погибнут, да так большевикам и надо. Они говорили, что, если б были там их фашистские вожди, они знали бы, что нужно делать. Во что бы то ни стало сильные должны были бы выбраться на землю, не считаясь, что по дороге много погибнет. Они говорили, что хоть там руководитель с немецкой фамилией, но, очевидно, с большевистским духом, а если б он был немцем, то он назвал бы себя фюрером, сжег бы радиостанцию и скомандовал: «На берег!» Он бросил бы женщин, детей, стариков, а сам ушел бы.
…Мы так сделать не могли, и стоило это разъяснить людям, как все согласились, что сильные должны помочь слабым и что все должны остаться на месте до конца. Путь движения на берег для нас был неприемлемым».
В этом решении весь Шмидт. Его стиль мышления, его стиль жизни: удивительное единство тончайшего аналитического расчета с не знающим границ благородством, душевной широтой. И решение, рожденное столь редко совмещающимися в одном человеке чертами личности, привело к созданию неизвестного прежде в истории поселения людей в арктической пустыне, которое в газетах всех стран мира в те дни именовалось «лагерем Шмидта», а иногда более возвышенно — «большевистской республикой во льдах».
Конечно, в том, что он твердо заявил: мы должны остаться, — сыграли роль и его арктический опыт (ведь был же случай в бухте Тихой, когда, отправившись к острову по дрейфующему льду, он и его спутники чуть не поплатились за это жизнью), и уверенность, что страна не оставит полярников в беде, и свойственная Шмидту трезвая оценка собственных сил, подсказавшая — он сможет устроить в этом ледовом лагере тот ритм жизни, при котором люди не впадут в отчаяние, не предадутся тоске, а будут бороться. Ведь это так потом говорилось: все челюскинцы сразу поняли, что принятое решение единственно верное, все согласились, все сознательно и с полной отдачей сил выполняли любое поручение. А на самом деле все это опять же сложилось не сразу, не само собой. Да и потом бодрый трудовой ритм жизни надо было ежедневно, ежечасно, ежеминутно поддерживать.
Что же делали сто четыре человека на полярной льдине? Сперва обживались: строили лагерь, ставили палатки, налаживали весьма необычный быт. Потом работали: вели ежедневные научные наблюдения в том секторе Арктики, о котором почти не было сведений; поддерживали радиосвязь с Большой землей; сооружали аэродромы — подвижки льдов регулярно ломали их, а они строили новые; варили обеды; снимали фильм; выпускали стенную газету с красноречивым названием «Не сдадимся!».
Словом, работали и жили так же, как любой трудовой коллектив в любом поселке или городе страны. В этом-то и было главное достижение Шмидта.
Но они еще и учились. Вот что тогда потрясло весь мир! Сто четыре человека на краю гибели, среди полярных льдов слушают лекции, устраивают диспуты о весьма отвлеченных материях. Такое казалось просто невероятным. Шмидт сумел увлечь товарищей по судьбе своим обостренным вечным желанием знать все об окружающем мире, своей ненасытной жаждой познания, заставившей его когда-то, в студенческие годы, составить список литературы, для изучения которого потребовалась бы тысяча лет.
И тут дело не в широте эрудиции, не в разносторонней образованности. Стремление познавать было вечной всепоглощающей страстью Шмидта, подчинившей себе все его помыслы и поступки. Эта страсть так действовала на людей, что отступил даже инстинкт самосохранения, боязнь за собственную жизнь.
С чего все началось? С того, что Шмидт был всегда центром притяжения, тянувшим к себе людей, магнитом. С того, что к нему стремились, общения с ним искали.
В ледовом лагере это стремление принимало своеобразную форму. Если Шмидт заходил в чью-нибудь палатку, сюда набивалось такое множество людей, что брезентовые стены трещали. Люди стремились к общению с ним, но волей-неволей шире, активнее, глубже, душевней общались друг с другом, а это не позволяло замыкаться в себе, оплакивать наедине свою трагическую судьбу.
Полярная льдина обернулась для многих челюскинцев ценнейшим душевным обретением. Они всем существом своим почувствовали, как много значит постоянное дружеское единение людей, конечно, разных — и это прекрасно, что разных: ведь каждый по-своему неповторим. Они начинали от этого больше уважать и себя и друг друга, переставали быть просто ста четырьмя отдельными человеческими единицами, терпящими бедствие, а сплачивались в монолит.