Однако — вечная проблема — душевный порыв, страсть к единению вступали в острое противоречие с физической реальностью бытия. И прежде всего с размерами палаток, которые были брезентовыми, а не резиновыми. Ни одна из них никак не могла вместить сразу всех граждан ледовой республики.
Но и тут нашелся выход. В те роковые минуты, когда разрезанный льдиной «Челюскин» уходил под воду, по указанию Шмидта и Воронина были перерублены канаты, которыми крепился к палубе лес. После гибели парохода доски и бревна всплыли. Потом их вытащили из полыньи — образовалась довольно внушительная груда. Из этого материала в несколько дней был построен на льдине барак. Конечно, был он не очень велик. Но все же, тесно сбившись, в нем могли поместиться по вечерам все свободные от вахт и дежурств.
В этом бараке, освещенном коптилками, каждый вечер устраивались собрания. Шмидт начинал их с сообщения о том, что предпринимается на Большой земле для их спасения. Говорил о дневных работах лагеря, заданиях на следующий день. А потом начинались лекции — о диалектике естествознания, о психоанализе, о полетах на Луну, о творчестве Гейне, о современной поэзии, об истории Южной Америки. Почти каждый вечер — лекция. Они не прекращались и потом, когда во время одной из подвижек льда под бараком прошла трещина, отломив от него чуть не половину.
…И вот, наконец, к ним пробивается самолет, и первые челюскинцы вывезены на материк.
Позднее Шмидт рассказывал: «С первыми самолетами я отправил женщин и детей, затем стариков и людей, заболевших разными случайными болезнями. После этого я отправил тех, кто был не особенно устойчив. Были у меня такие люди, у котррых в голове каждый день были новые планы и которым я, в конце концов, запретил думать, потому что, кроме вреда, от этого ничего не было. Так вот таких беспокойных людей я тоже отправил».
Красноречивое признание! Можно представить, как допекли его эти самые беспокойные прожектеры.
Шмидт считал, что, даже если самолеты увезут 50 человек, этого будет достаточно. С остальными, наиболее сильными и натренированными, он надеялся добраться до берега самостоятельно — скорее всего на шлюпках или на большом боте, которые удалось снять с «Челюскина», — когда солнце растопит льды. Но на всякий случай был составлен полный список, определявший очередность отправки людей самолетами. Последними льдину должны были покинуть капитан и начальник экспедиции, потому и номера их в списке были 103 и 104.
Самолеты превзошли все ожидания. С каждым их прилетом все меньше людей оставалось на льдине. 11 апреля удалось перебросить особенно большую партию. Вместе с другими — семьдесят шестым — покинул лагерь Шмидт.
Он заболел неделей раньше — долго дежурил на аэродроме, простудился, началось тяжелейшее воспаление легких. Однако Шмидт несколько дней скрывал от всех, что болен. Несмотря на высокую температуру, был постоянно на ногах, сам руководил операциями по свертыванию лагеря. Потом вынужден был все же лечь, потому что температура перевалила за сорок и не стало сил держаться на ногах. Но лететь вне очереди Шмидт отказался. Подчинился лишь после того, как получил категорическое предписание правительства немедленно покинуть льдину. К этому времени состояние его здоровья ухудшилось настолько, что никто не мог поручиться за благополучный'исход.
О том, чтобы отправлять Шмидта на Большую землю тем же путем, каким добирались остальные челюскинцы (от мыса Ванкарем, куда их доставлял самолет, 300 километров на собачьих упряжках к Уэлену), нечего было и думать. Этого пути он бы не выдержал. Хорошо оснащенных больниц в то время на Чукотке не было. Потому правительство СССР договорилось с правительством США о том, что Шмидт будет отправлен для лечения в город Ном на Аляске. Полета в Ном Шмидт не помнил, он был без сознания.
Еще через два дня после его отлета —13 апреля — лагерь Шмидта перестал существовать: со льдины на материк были доставлены последние челюскинцы, спасти удалось даже восемь собак.
Шмидту попытались объяснить, что все граждане ледовой республики теперь в безопасности, но понял это Шмидт или нет — сказать было трудно. Медики признали его состояние крайне тяжелым.
Академик И. М. Майский, в то время посол СССР в Англии, вспоминает два разговора о челюскинцах с всемирно известными, но совершенно непохожими друг на друга англичанами.
Первый из них — Бернард Шоу. «Знаменитый писатель, привыкший саркастически смотреть на жизнь, на этот раз не скупился на самые восторженные слова. Он восхищался О. Ю. Шмидтом, челюскинцами, советскими летчиками, советским правительством. Потом, ударяя одной рукой о другую — характерный жест Шоу, — он вдруг со смехом воскликнул: