…Только 18 апреля, почти через месяц после вылета из Москвы, экспедиция добралась до своей основной базы на острове Рудольфа. Но главное было впереди. Полет на полюс требовал яркого солнечного дня и совершенно чистого неба. Ведь нужно было не только выбрать ровное поле для посадки, но и точно установить свои координаты астрономическим путем.
5 мая впервые синоптики сообщили обнадеживающие новости. Погода над полюсом начала улучшаться. Павел Головин на своем «Р-6» немедленно вылетел в разведку.
На базе экспедиции с нетерпением ждали от него вестей. «Каждые полчаса Головин сообщал состояние погоды и свои координаты, — вспоминал командир отряда тяжелых кораблей М. В. Водопьянов. — Мы читали его донесения прямо из-под карандаша радиста. «Идем над сплошной облачностью высотой 2 000 метров, — говорилось в одной из радиограмм. — До полюса осталось 100–110 километров. Иду дальше».
— Как дальше? — удивился флагштурман экспедиции И. Т. Спирин. У него же не хватит горючего. Не лучше ли вернуть его?
— Горючего у него хватит, — возразил я, — Головин не без головы. А вернуть его, конечно, поздно. Попробуй верни, когда осталось всего сто километров до полюса. Я бы, например, на его месте не вернулся.
— Михаил Васильевич прав, — сказал, улыбаясь, Отто Юльевич, — вернуть его трудно, почти невозможно. Я бы тоже не вернулся. Не люблю я постучаться в дверь и не войти.
Головин первым из советских летчиков достиг Северного полюса. Когда он повернул обратно, погода резко испортилась… Шесть часов не было Головина. И почти все это время Шмидт, заложив руки за спину и ссутулясь чуть больше обычного, молча ходил взад и вперед по радиорубке… Таковы были внешние признаки его большого волнения».
Головину чудом удалось вернуться на базу. Когда он подлетел к острову Рудольфа, кончилось горючее, аэродром на ледяном куполе острова затянуло туманом. И тогда Павел принял единственно верное решение — направил машину к узкой и короткой полосе песчаного пляжа неподалеку от полярной станции. Остановиться ему удалось всего в нескольких метрах от жилых домов.
Наконец 21 мая, по выражению Шевелева, «погода сжалилась над нами». В воздух поднимается флагманская машина (командир— М. В. Водопьянов, флагштурман — И. Т. Спирин). На ее борту кроме членов экипажа — четверка будущих хозяев Северного полюса, Шмидт и его старый друг кинооператор Марк Трояновский, После многочасового полета самолет пробивает низкую облачность. И вот долгожданная минута — они на полюсе!
Но остальные три самолета ждут на базе вестей, а рация флагмана еще в полете вышла из строя, последняя радиограмма оборвалась на полуслове. И потому на острове Рудольфа не знают их судьбы. Оборванная радиограмма слишком часто была в Арктике вестью о гибели.
Необходимо как можно быстрее наладить рацию зимовщиков. Спешно выгружается оборудование, ставится палатка, крепится антенна. Кренкель начинает выстукивать позывные. Но ответа нет — на базе их не слышат. 12 часов бьется радист над своим передатчиком, пытаясь наладить связь. И все это время Шмидт расхаживает по льду возле палатки. Кинокамера оператора Марка Трояновского сохранила для нас этот эпизод. Напряженное лицо Шмидта, ссутулившаяся спина, тяжелая походка. Он хорошо представляет, что творится в эти часы на базе экспедиции, на других полярных станциях, в Москве. Может, уже подняты в воздух, брошены на поиски самолеты. Но им не найти флагмана, пока не заговорит рация, пока не будут переданы в эфир его координаты. А ведь посадка на лед одной машины — это лишь начало. Нужно, чтобы все самолеты доставили сюда свой груз. Только тогда можно построить лагерь станции, обеспечить зимовщиков всем необходимым.
Но Шмидт расхаживает возле палатки молча. Волнение, лихорадочное биение мысли не отражаются на его лице. Он не взрывается, не кричит, не торопит. Он, как всегда, сдержан. Только десяток шагоз по скрипучему снегу в одну сторону, десяток — г, другую. Кренкель, его надежный товарищ по «Челюскину», не хуже начальника понимает, как нужна сейчас радиосвязь. Все возможное и невозможное он делает. И так двенадцать часов.
Наконец их услышали! Остров Рудольфа сыплет в эфир торопливую ответную морзянку. Шмидт обнимает изможденного, еле живого Кренкеля, а потом спокойно и деловито спрашивает: