Я — Виктор Семенович.
Лицо было до боли родное. Наконец я не выдержал, сказал:
— Таня.
Она бросилась мне на шею.
Мы вспомнили давние времена. Она теперь тоже москвичка. Была замужем, развелась, разменялась. Мы пошли к ней. Чаевничали. Она рассказывала. Была уверена, что ее тогда оклеветали, навели на нее поклеп. Я не возражал. Сказал, что ей тогда нужен был другой, я ее не понимал.
Она ответила, что, только будучи замужем за другим, узнала, что никто ее так не понимал, как я.
Все шло к тому, что мне надо остаться, но я ушел. Мы стали видеться, сначала просто так — как земляки. Она даже пришла к нам в гости. Жене Таня активно не понравилась, и она запретила мне с ней встречаться. У женщин какое-то особое чутье на опасность. Пришлось обманывать и встречаться тайно.
Она проявляла инициативу. Приезжала, звонила. Я раздваивался и, извините за каламбур, даже расстраивался. Но только сейчас я понял, что всегда любил эту первую свою женщину и вспоминал ту ее семнадцатилетнюю в проеме двери, и ту двадцатичетырехлетнюю на теннисном корте, и потом — как ведет ее под руку этот седой.
Продолжаться долго так не могло. Врать не хотелось. Дома я стал мрачным, раздражительным.
А с ней мы читали стихи. Это были стихи нашей юности.
Эти слова были написаны про нас.
Я честно сказал обо всем своей жене. Она плакала, говорила, что я ей изменял и она это чувствовала.
Но я ей не изменял. Я просто любил другую. И любил ее всегда. Так мне тогда казалось.
Мы с Таней поженились. Она настояла на расписке. Хотя зачем эта расписка была нужна — непонятно. На этот раз мы прожили с ней три года. У нас родился мальчик. Приехала Танина мама сидеть с ребенком. За ней потянулся и мой тесть. Обмен им произвести не удалось. Так и жили в нашей двухкомнатной. Это Танина однокомнатная и моя комната объединились в квартиру. Я защитил кандидатскую. Стал делать докторшею. Быт заедал. Не было возможности работать дома. Сидел в библиотеке, ночами на кухне.
Таня выбивалась из сил. Бросить начатую работу я не мог. Ей тоже нельзя было уйти из газеты. Каждое место на вес золота. Мы стали ругаться. Теща и тесть подливали масло в огонь. Я. естественно, был никудышный. «Другие вон как, а этот вот так».
В один прекрасный вечер меня, неумеху, растяпу и слабака, выгнали из дому.
А я этого и не заметил. У меня как раз начал получаться эксперимент.
Развод понадобился через полгода. Ей, Тане. Даже не помню почему. Может быть, снова хотела сойтись со мной и решила проверить мое отношение этой лакмусовой бумажкой.
А я в это время был поглощен своей работой. Потом пошла эта тяжба. Моя докторская была на основе изобретения. Экономия получалась огромная. Некоторые примазывались… Да я бы и не против, не в деньгах дело. Но если бы они все стали моими соавторами, как бы я мог защитить свою докторскую.
Мы с Таней развелись. Я вообще заметил, когда расхожусь с Татьяной, у меня начинают лучше идти дела. И на этот раз я выиграл тяжбу, защитил диссертацию и получил огромную сумму денег.
На эти деньги купили большую кооперативную квартиру. Теперь мне как доктору еще полагалась дополнительная площадь и как изобретателю тоже.
Иногда, и я бы даже сказал довольно часто, я встречался со своим сыном. Его приводила теща ко мне, или я приезжал на детскую площадку.
Но все мои тяжбы не прошли даром. Я слег. И Татьяна сама пришла ко мне. Она выглядела прекрасно. К тем двум картинам, ну, вы, наверное, помните — она в проеме двери, и она же на теннисном корте, прибавилась еще одна — Татьяна держит на руках моего ребенка.
Она выхаживала меня, несмотря на занятость. Дом, ребенок, газета. Теперь она работала в международном отделе. Нечасто, но все же ездила за границу. Хороша была — лучше прежнего. Через два месяца я поправился. Пригласил ее к себе в гости.
Я так привязался к ней за эти два месяца. Я вдруг снова увидел ее. Где были раньше мои глаза. Но тогда сошлось все: докторская, отсутствие своего утла, изобретение, ругань дома — в общем, все, все. Теперь я мог спокойно разобраться, спокойно осмотреться. А что, собственно, смотреть-то. Одни в огромной квартире.
Мы поженились. Она продолжала ухаживать за мной, родители ее жили у Тани, мы здесь — у меня. Ребенок то здесь, то там.
Для закрепления лечения я поехал в санаторий. Все думал, почему мы опять поженились. Ну, с моей стороны это могло быть чувство благодарности, а она, ей-то это все зачем. Любовь у нее? Боязнь одиночества? Мы все друг про друга знаем. Ничего нового. Каждый живет своей жизнью. Чужие и родные одновременно. Может, ищем друг у друга поддержки?
Всем этим мыслям очень способствовала молоденькая, хотя уже и не очень, медсестра санатория.
А что, думал я, плюнуть на все, влюбиться в это нежное создание, и гори оно все огнем. Так оно и получилось. Я влюбился. Солнце, море, воздух, какие-то экзотические запахи тропических растений. Она для меня воплощение юности и красоты. Я для нее, понятия не имею, воплощение чего. Солидный дядя ученый, не очень еще старый, не совсем еще больной. Могу чего-то там порассказать. Живу в столице. Лично знаком со знаменитыми артистами.
Эх, гуляй, Витек! И загулял Виктор Семенович от радости, что жить остался. Но день возвращения приближался, и небо над головою становилось все мрачнее и мрачнее.
— Вот все вы так, — говорила медсестра. — Сначала веселые, говорливые, а потом, как ближе к отъезду… Не возьмете меня теперь с собой!
и так далее.
Нет. Я сказал, что приеду в Москву, приведу свои дела в порядок и тогда уж вызову ее к себе.
Но когда я вернулся, привести дела в порядок оказалось не так просто. Татьяне одного взгляда было достаточно, чтобы сказать: «Разводимся».
Ну, это был развод так развод. Всем разводам развод. Делили все: книги, посуду, квартиру. Нет, не по суду, а так вроде как мирно, во всяком случае, так могло показаться со стороны.
Я уже и прощения просил, она была непреклонна. И только повторяла: ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным. Вот дура старая и получила. Разделили все. Мне однокомнатную с доплатой, им с сыном двухкомнатную. А остальное — я сказал, бери, что хочешь. Но она скрупулезно делила чашки, блюдца, книги и тряпки.
— И не думай, — сказала она на прощание, — что я тут сидела и ждала, когда ты наставишь мне рога. Не волнуйся, я одна не останусь.
Ну, это уже был запрещенный прием.
— Это удар ниже пояса, — сказал я.
— У тебя пояс на шее, — сказала она. — Если не бить по лицу, то обязательно попадешь ниже пояса. А бить человека по лицу я с детства не могу.
Она еще ж шутила.
Граждане, я понял, что люблю ее и любил всю свою сознательную жизнь. А особенно я понял это тогда, когда она не разрешила мне встречаться с сыном.
— Ты нас предал, — сказала она. — Ты нас обоих предал.
Я понял, что ее не только люблю, но и ненавижу.
А тут как раз и Надюшка с юга прикатила. Вот уж подарочек был к новоселью. Где море? Где солнце? Где обаяние юности? Слушайте, куда это все девается здесь, в Москве? Но в чем она виновата, если я мерзавец?