— Нам, артистам, всегда волнительно встречаться с вами, зрителями, поэтому, может быть, вы будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.
И сразу ему стали задавать вопросы:
— Как вы стали артистом?
— Расскажите о своем творческом пути.
— Ну что вам сказать, — начал входить в роль Синичкин. — Я с детства хотел быть то летчиком, то врачом, а потом подрос и понял, что могу быть только артистом и тогда сбудутся все мои мечты, я смогу быть и летчиком, и врачом. Вот я и поступил в театральный институт.
Кто-то из зала крикнул:
— А я читал, что вы ВГИК закончили.
Синичкин на миг смешался, но нашел выход из положения:
— Я и говорю, поступил в театральный институт, а закончил ВГИК, потому что уже на третьем курсе понял, что жить не могу без кино. Потому что кино самый массовый вид искусства. Ну вот, закончил я институт, потом работал и стал парикмахером, — вдруг неожиданно для себя сказал Синичкин.
— Кем? Кем? — переспросили из зала.
— Артистом стал, — Синичкина аж в жар бросило, поэтому он поспешил продолжить: — Вы не думайте, что артистом быть легко, — а далее Синичкин стал вспоминать чужие байки о том, как трудно живется им, артистам, как они в холод лезут в прорубь, как они в пургу замерзают, как они по 18 раз снимаются в одном кадре — и все это ради самого массового из искусств, ради кино.
— Если так трудно, взяли бы да и бросили, — крикнул из зала какой-то зануда, но на него тут же зашикали, а какая-то женщина даже сказала:
— Люди мучаются, страдают, чтобы потом такие, как вы, удовольствие получали. Люди ради искусства стараются.
— Да, да, — не унимался зануда, — а денежки-то небось лопатой гребут.
На него опять зашикали, но вопрос остался висеть в воздухе, и какой-то мужчина встал и оформил его словами:
— Вот вы меня, конечно, извините, мы с полным уважением относимся к киноискусству, но все-таки, какая у вас, у артистов, зарплата? Ну если вы свою не хотите назвать, то какая, допустим, у других? А то у нас спор — один говорит, у вас зарплата, а другие спорят, что артисты после концерта все, что в кассе, между собой делят.
Синичкин не знал, что говорить. Смешался, начал что-то лепетать, потом вдруг ясно и четко ответил:
— Зарплата у нас от выработки — сколько клиентов обслужил, столько и получишь, ну и от качества. Клиент если доволен, то всегда приплатит, хотя лично я никогда сверху не беру.
В зале никто ничего не понял, но последние слова так понравились, что все зааплодировали. А потом кто-то вдруг спросил:
— Ваше хобби?
И Синичкин тут же ответил:
— Дамские прически.
Зал был в недоумении.
— Ну, да, люблю женщинам прически делать.
И так как зал продолжал молчать, Синичкин сказал:
— Не верите? — и обращаясь к сидящим, произнес: — Вот если есть желающие, я могу продемонстрировать. Но чтобы понятнее было, мне нужны особые волосы. Вот как у вас, — и Синичкин показал на подмосковную учительницу.
Надя на сцену не шла. Ее подталкивали.
— Идите, идите, артист просит.
— Ну как вам не стыдно, вы же всех задерживаете.
Надя вышла, и Синичкин показал всему залу, что он может сделать при помощи одной расчески. Он продемонстрировал всем, как меняется внешность женщины в зависимости от ее прически. То есть он зачесывал волосы в одну сторону — и лицо становилось одним, в другую — и лицо становилось другим. И делая все это, он тихо разговаривал с Надей, говорил ей о том, что не хотел ее обидеть, просил ее о свидании. И когда она не соглашалась, вмиг сделал ей такой начес и хотел уже проводить со сцены. но вернул Надю и вмиг уложил волосы так, как было лучше всего. И успел сказать ей среди аплодисментов:
— Жду вас в беседке.
И под эти же аплодисменты Надя гордо ушла со сцены.
А на смену ей на сцену вышел культработник и объявил окончание вечера, сказав, естественно, о том, как порадовал артист всех зрителей своим искусством.
Зрители были довольны, а Синичкин уже бежал через служебный выход к беседке.
Минут через пять появилась Надя.
— Как вам не стыдно так издеваться над человеком! Что вы со мной сделали! Вы меня опозорили.
— Постойте, постойте, — пытался оправдаться Синичкин, — что же я вам плохого сделал?
— Я вас знать не желаю.
— А я вас люблю, — сказал Синичкин.
— И я вас люблю, — сказала Надя, — но это ничего не значит, — я знать вас не желаю.
— Но как же так? Если вы любите меня, а я люблю вас.
— Нет, это невозможно, — сказала Надя, — это все невозможно. Давайте я поцелую вас, и все! И навсегда!
— Давайте, — закричал Синичкин. — И навсегда!
Они поцеловались, и Надя сказала:
— Это был наш первый поцелуй и… — Она хотела сказать «последний», но Синичкин не дал ей договорить.
— Не первый. Мы с вами вчера целовались! — Что же это за дурацкая манера была у Синичкина, всюду соблюдать точность и скрупулезность. Какое-то гипертрофированное правдолюбие. Ну кто считает — первый, второй, да хоть сто тридцать второй. Говорит человек — первый, значит, пусть будет первый, а он спорит.
— Первый, — сказала Надя.
— Нет, второй, — возразил Синичкин.
— А я говорю, первый! — сказала Надя.
— Ну как же первый, когда первый был в тот раз, — настаивал Синичкин.
— А я говорю, первый, потому что тот раз не считается.
— Это почему же не считается?
— Потому что тот раз был против моего желания.
— Все равно второй.
— Нет, первый и последний.
— Ну, хорошо, пусть первый.
— Но все равно последний.
— Как последний? — удивился Синичкин.
— Вы только не обижайтесь на меня. Я всю ночь сегодня не спала. Я боролась со своим чувством, но оно оказалось сильнее меня.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Синичкин и вновь попытался поцеловать Надю, якобы в подтверждение своих слов.
— Нет, вы меня послушайте, — отстранилась Надя, — это очень важно. На вашем вечере мне удалось побороть свое чувство. То есть я теперь сильнее его, хотя оно и живет в моей душе. Не перебивайте меня.
Я поняла, что мы не можем быть вместе. Вы знаменитый артист, а я простая учительница. Я смотрела сегодня, какой вы на сцене и как вас все любят. И я поняла, что мы не можем быть вместе. Что я могу противопоставить всему этому? Я, простая подмосковная учительница. И я прошу вас, не возражайте мне. Все это будут слова, пустые слова. Я, может быть, не смогу возразить вам, но я чувствую, что именно так я чувствую. Давайте расстанемся по-хорошему.
— Значит, — сказал Синичкин, — если бы я не был киноартистом, вы бы меня полюбили и мы не расстались бы?
— Ну конечно, — сказала Надя и ушла.
Вот такая история. Синичкин остался в беседке один. Сердце его разрывалось. Зачем он пошел на этот идиотский компромисс! Ведь у него есть свои принципы. Если бы он не выдал себя за артиста, все было бы нормально. Об этом он и сказал Семенову прямо и откровенно.
— Понимаешь, — говорил он Семенову, — если бы я не выдавал себя за артиста, мы бы любили друг друга беспрепятственно.
— Какая женщина, — говорил Семенов, погруженный в свои мысли. — Ну я тебе скажу, я просто балдею.
— Ну правильно, — сказал Синичкин, — видишь, как важно быть тем, кто ты есть. Ты не выдавал себя за артиста, за академика.
— Ну ты даешь, — сказал Семенов, — представляешь, я и академик.
Он надел на себя шляпу, полагая, что академик обязательно должен быть в шляпе, нацепил на нос очки и сказал гнусным голосом:
— Коллеги, прошу вас, присаживайтесь. На повестке дня у нас один вопрос, брать артиста Куравлева в академию или не брать. Я так думаю, если он нам бутылку поставит, будем его считать академиком.