Синичкин лежал лицом к стене. То, что произошло у него с Надей, так ошеломило его, что остальные неприятности его уже мало трогали.
А неприятности, естественно, посыпались на Синичкина непрерывным потоком. Наутро весь санаторий уже знал, что Куравлев — это не Куравлев. И что Синичкин — это дамский мастер, в смысле парикмахер. Некоторые перестали здороваться с ним. Другие смотрели на него с презрением, иные с сочувствием. Семенов с утра сказал:
— Ну ты, артист, меня все равно не проведешь.
То есть остались и такие, которые не поверили в неожиданное превращение артиста в парикмахера.
Однако понемногу Синичкин, который ходил как в полусне, стараясь избегать чьего-либо общества, занялся своим прямым делом, потому что только оно и давало ему успокоение. Одна дама, которая должна была идти вечером в варьете, попросила его уложить волосы, потому что она попала под дождь и прическа была совершенно испорчена. Синичкин пришел даме на помощь и сделал такое чудо парикмахерского искусства, что на другой день к нему стояла одна очередь из отдыхающих и одна очередь из медперсонала. Одни шли в театр, другие в ресторан, и всем хотелось быть красивыми. Многие женщины даже говорили, что это хорошо, что Синичкин парикмахер — хоть какая-то от этого артиста польза.
А раз женщины полюбили Синичкина, значит, все в порядке — климат общественного мнения дома отдыха потеплел по отношению к Синичкину. Даже поговаривали о творческом вечере дамского мастера В. Синичкина, но он отказался наотрез. Вообще для него на юге все померкло. Изредка они виделись с Надей, но не разговаривали и даже не здоровались. Больше того, если это происходило на улице или в парке, они, издали завидев друг друга, сворачивали куда-нибудь в сторону, чтобы не встретиться.
Постепенно Синичкин стал думать о Наде иначе, о чем и говорил своему другу Семенову. Он, Синичкин, попытался поставить себя на Надино место, и получалось, что выглядел он неприглядно при условии, что Надя — честный и хороший человек. Получалось, что он выдал себя за известного артиста, пользуясь чужой популярностью и чужой всенародной любовью, влюбил в себя девушку, а когда это стало ему выгодно, открылся.
А расчет оказался неверным. Так все получилось при условии, что сама Надя была человеком чистым. И снова грызла Синичкина его совесть. Ну ведь мог он позвонить в Москву сразу по приезде в дом отдыха, переспал бы на вокзале ночь, да в конце концов и в доме отдыха тоже люди, поверили бы, впустили на два дня под честное слово. Может быть, он как Синичкин и не смог бы понравиться Наде, но ведь кто знает. А если бы понравился, то не было бы никаких препятствий, что говорить, если не дано тебе врать, то и заниматься этим не стоит, самому себе дороже.
У Семенова дела тоже были совсем неважные. Таисия его знать не хотела и объяснять почему наотрез отказалась. Бросала на него в столовой взгляды, но тайно, когда Семенов не видел, а на мировую не шла. Семенов решил ответить контрударом и даже уговорил принять Синичкина в этом ударе участие.
— Я тебе так скажу, женщины — они ревность не переносят, так что собирайся сегодня вечером, будем им характер обламывать.
«А, чем черт не шутит, — подумал Синичкин, — а вдруг действительно подействует».
И привел Семенов вечером двух хохотушек. Они вчетвером чинно и пошли по аллее и долго вышагивали по парку для того, чтобы наткнуться на Таисию и Надю. Но, видно, у Таисии мыслительный аппарат был под стать семеновскому, и Синичкин с Семеновым натолкнулись на своих подруг где-то в центре парка, а до того Надя и Таисия водили своих ухажеров по тому же парку в аналогичных поисках. Первыми не выдержали Синичкин и Семенов.
— Извините, девочки, — сказал Семенов хохотушкам, и они с Синичкиным кинулись за четверкой.
А дальше Семенов отозвал двух кавалеров своих подруг, два офицера отошли с Семеновым и Синичкиным.
— А ну, ребята, — сказал Семенов грозно, — чешите от наших девчонок.
— Вот что, друг, — ответил один офицер. — Мы тебя не трогали, и гуляй себе спокойно.
— Я ведь и побить могу, — сказал Семенов.
— А ты что, боксер? — спросил офицер.
— Может, и боксер, — ответил Семенов.
— Ну что ж, — сказал офицер. — Какой разряд?
— Второй, — соврал Семенов.
— Извините, у меня первый, — ответил офицер и вынул книжечку с разрядом.
На том разговор и закончился. Таков современный способ встречи на дуэли. Показали друг другу разрядные книжечки и разошлись по-хорошему.
Но, когда офицеры вернулись на место, Нади и Таисии уже не было. Наде весь этот маневр показался омерзительным. Таисии пришлось идти за ней.
После этого случая Семенов решил поговорить с Надей, а Синичкину рекомендовал походатайствовать за себя. Результаты переговоров нельзя было назвать ободряющими. Надя заявила Семенову, что она ничего плохого Синичкину не желает, но и встречаться с ним не может, поскольку врать человеку, значит, считать его глупее себя, а значит, опошлять его. И дальше она сказала:
— Никогда, никогда я не смогу простить его, — а потом заплакала.
Синичкин же, причесывая Таисию, которая, может быть, и не случайно пришла делать прическу, услышал от нее такие слова:
— Ты пойми, Вова, два человека встретились. Почему я ему нравлюсь, не знаю, почему он мне нужен — не знаю. Две загадки пересеклись. Я, может, ради него все брошу, а он мне фото жены сует. Да ты мне лучше соври, да хоть месяц я на седьмом небе буду, а потом пусть оно идет как идет. Нет, он свою честность мне подсовывает. Если ты такой честный, будь честным. Верно я говорю, Владимир? Или Леонид, как тебя уж не знаю. Один врет напропалую, другой честный до одурения. Ну и компания здесь у вас.
Дни шли за днями, и отношения Синичкина к Наде с каждым днем менялись то в одну, то в другую сторону. То он ненавидел ее, то хотел бежать, просить прощения, но не бежал, а вскоре и бежать было некуда.
Пришел день отъезда. Последний раз в столовой посмотрели они с Надей друг на друга. Так, наверное, смотрят на поле боя раненые солдаты, когда видят, как уходят, не заметив их, товарищи, а крикнуть нет сил.
Посмотрели друг на друга и расстались. Синичкин с Семеновым уехали на вокзал. А Таисия с Надей остались доживать. Когда уже отъехал автобус от дома отдыха, показалось Семенову, что из-за забора смотрела вслед ему Таисия. Показалось, а может, и в самом деле смотрела.
В поезде уже, в отдельном купе, вдвоем, под охи и ахи проводниц насчет «Куравлева» ехали Синичкин и Семенов, глушили коньяк, и сказал наконец Семенов, преодолев свою тяжелую душу:
— Ну вот сейчас мы одни, скажи мне наконец честно, кто же ты — артист или парикмахер? Мне ж на Алтае надо рассказывать, с кем я водку пил.
— Коньяк, — поправил Синичкин.
— Ну коньяк. Только все равно ведь не поверят, что я здесь коньяк пил, в Куравлева поверят, а что коньяк вместо водки пил, ни в жисть не поверят.
— Да кто тебя спрашивать-то будет, с кем водку пил?
— Да я сам расскажу, с кем пил. А они спросят: «С кем, с кем?» А мне что отвечать?
— Скажи с Меньшиковым.
— А вдруг он не пьет?
— Тогда говори — с Куравлевым.
— Ну вот. наконец-то сознался. Так я и знал, что не ошибся в тебе. — И Семенов полез обниматься.
— Что это тебя на нежности потянуло? — спросил Синичкин.
— Прощаюсь с тобой, — ответил Семенов. — Выхожу. Решил я — назад поеду. Знаешь, не могу без Таисии. Ну не могу, и все. Вопрос в душе остался. Не могу с этим вопросом жить.
— А жена как же?
— Если любит, — сказал Семенов, поднимая чемодан, — приедет и заберет. А я не могу. Прощай, Ленька. Будь здоров. — И вышел на ближайшей станции.
А Синичкин приехал домой и стал ходить на работу. Пошли обычные радостные будни и суматошные праздники. А приблизительно через год села к нему клиентка. Глянул он на нее, а это Надя. Та же самая, неизменившаяся.