Елена Сергеевна смотрела на «живые картинки» и шарады серьезно, была сосредоточенна и, слыша общий смех, только улыбалась улыбкой дамы, которая знает, как себя вести в «светском обществе». Платинский понимал, что она ждет своего выхода. Еще он видел, как она следит за «кавалером», не давая ему напиться раньше времени. «Кавалер» ее побаивался и все время половинил рюмки, видно, ему было обещано, что потом все компенсируется.
На три тридцать был назначен «музыкальный антракт». Все знали, что будет смешно. Не зря же Платинский говорил, что это «конец света». И ему, Платинскому, очень хотелось, чтобы номер прошел, поскольку фейхоа в списке ценностей было все же на третьем месте, а Елена Сергеевна шла на первое. Этот номер мог быть шлягером. Сюрпризом ночи, шуткой года. Пока что первенство держал Дашаянц. В прошлом году он привез с гор своего дальнего родственника, долгожителя, который всерьез танцевал лезгинку и пел. Компания просто икала от смеха, так это было уморительно.
В три тридцать «кавалер» сел за рояль и заиграл какую-то пьесу. Наигрывал что-то непонятно-грустное. Народ собрался. Кто сел напротив, кто стоял.
Елена Сергеевна подошла к роялю и хорошо поставленным голосом объявила:
— Старинный романс.
Платинский увидел, как «поплыли» гости. Кто-то, опустив голову, прыснул в руку, делая вид, что чихает. Платинский не выдержал. Он понял, что при его смешливости он не сможет слушать спокойно и начнет смеяться в голос. Он вышел на кухню и там корчился от смеха, понимая, что сейчас сюда на кухню, если не смогут смеяться в лицо певице, будут выбегать его друзья.
Елена Сергеевна пела не так громко, как тогда в санатории. Она чувствовала объем помещения и приспосабливала к нему силу звука. Платинский перестал смеяться, и, как в детстве, вдруг после сильного смеха захотелось плакать. Непонятно почему. Ведь все было хорошо. Но почему-то жутко не хотелось, чтобы эта певица с ее нелепым кавалером вызывала смех. И еще не хотелось идти в комнату, не хотелось видеть эти смеющиеся лица. Никто в кухню не выбегал. Елена Сергеевна пела романс за романсом. А там, в комнате, было тихо. Певица звук не форсировала, пела спокойно, немножечко играя. Иногда было едва слышно, что она поет. Пела она, конечно, странно. По-старому. Несовременно. Совсем не так, как тогда в санатории, где Платинского поразила ее аффектация. Но все же что-то нелепое было в этом пении. Платинскому захотелось взглянуть, как она поет. Он тихонько вернулся в комнату.
«Кавалер» наяривал на рояле, Елена Сергеевна делала неестественные, по мнению Платинского, движения. Громкости в ее голосе прибавилось.
«Какая-то провинциальная филармония», — подумал Платинский, хотя ни разу не был на концерте в провинциальной филармонии.
Он слушал «Калитку» и удивился тому, что никто не смеется. В сущности, они ничего не понимают ни в пении, ни в музыке. А может быть, что-то все-таки было в этом пении?
Неестественность вокала, соединившись с неестественностью движений, дали общую естественность исполнения. Представлялись какие-то картинки: калитка, беседка, шаль, ветки во тьме, светлый силуэт.
Друзья сидели тихо, хотя их трудно было обвинить в отсутствии здорового цинизма.
«Возраст, — подумал Платинский, — стареем».
Елена Сергеевна закончила свою «Калитку», и все стали аплодировать и благодарить ее. Платинский с облегчением вздохнул. Дрожащими руками достал сигарету и с наслаждением затянулся.
— Слушай, — сказала жена, — она просто здорово поет, хорошо, что ты ее позвал.
— Отстань, — ни с того ни с сего нагрубил Платинский.
Потом он долго не мог подойти к Елене Сергеевне, прятался то в кухне, то в другой комнате, но она все-таки нашла его:
— Вам не понравилось?
— Ну что вы, — сказал он. — Замечательно, вы пели замечательно.
Она обняла его, сказала:
— Мне у вас хорошо, очень хорошо. У вас такие милые друзья. Я уже давно так не веселилась.
Потом подошел Дашаянц и сказал:
— Знаешь, я иногда думаю, что ты лучше нас. Вот и сегодня ты всех нас е…
— И сам умылся, — сказал Платинский. Когда все разъехались, Платинский предложил Елене Сергеевне отвезти ее домой. Пытались поднять «кавалера», но разбудить Арнольдова было невозможно.
Новое о Мата Хари
В ненастный день 1876 года в бедной деревенской усадьбе родилась никому не известная девочка Мотя Харитонова. На нее никто не обратил внимания. Подрастая, она часто смотрела на далекие звезды и мечтала о будущем. Девочку заметил известный в то время купец по прозвищу Афанасий.
Однажды он собрался поехать за три моря. Тайком он захватил с собой Мотю. До Индии купец не доехал: его арестовали во Франции, а Мотю Харитонову выслали как немецкую шпионку. Голод гулял по Франции. Надо было работать, а у девушки не было никакой специальности. В детстве она много читала и по самоучителю, без музыки разучила индийские ритуальные танцы. Теперь это пригодилось. Так она стала танцовщицей Мата Хари. Слава ее загремела по всей Западной Европе. К ее ногам были положены громкие титулы и имена. Великие люди говорили о ней в кулуарах и частных беседах. Станиславский, узнав о ней, тепло улыбнулся. Немирович-Данченко, услышав о ее танцах, молча огляделся вокруг себя.
Она была в зените славы, когда началась Первая мировая война. По ночам ее тянуло домой. Но судьба распорядилась иначе. Ее арестовали. Единственное, что могли ей инкриминировать, — это неразборчивость в связях. Но судьи были глухи и обвинили ее в шпионаже. Умерла Мотя Харитонова 15 октября 1916 года, не дожив всего восьми лет до появления стриптиза.
В доме отдыха
Вечер. Он и она сидят на лавке.
— Как вам не стыдно, вы только вчера целовались с другой, а сегодня уже лезете ко мне.
— Кто, я лезу?
— Ну а кто же еще?
— Ну я лезу, ну и что? Я к вам не лезу, я к вам тянусь.
— Да как же вы можете так, вы же еще вчера целовали другую.
— Кто, я целовал?
— А кто же еще-то? Там, кроме вас, никого и не было.
— Кого же я тогда целовал?
— Да девушку вы целовали. У нее еще платье было такое немодное. Вы с ней обнимались.
— Я обнимался? Да вы что, у меня и привычки такой нет — обниматься. Вы меня с кем-то спутали.
— Как же спутала, вот же ваш нос, я видела, это вы были.
— Ну, знаете, это уж слишком, у вас какие-то галлюцинации. Вам всюду кажется, что кто-то целуется.
— Да я же сама видела. Вы глаза еще закрыли и губами вот так, шлеп-шлеп. А теперь ко мне лезете.
— Никуда я не лезу. Я к вам тянусь, а вы меня отталкиваете. Почему вы меня отталкиваете? Вы меня просто отпихиваете. Дайте мне, в конце концов, спокойно поцеловать вас. Что же это за издевательство? Что же, человеку уже и поцеловать вас нельзя?
— Как вам не стыдно, вы же вчера уже целовались. Причем с другой.
— Ну и что? Я вам ничего плохого не делал.
— Вот и целуйтесь с ней.
— А я хочу поцеловать вас. В конце концов, это мое личное дело. Бьюсь уже целый час как муха об лед, и никакого толка. Я уже весь иссяк.
— Это пошло.
— Что же тут пошлого? В конце концов, у меня тоже есть терпение, и его уже нет.
— Это пошло, то, что вы человеческие отношения сравниваете с мухой.
— Значит, я вам просто не нравлюсь. Я это понял уже полчаса назад. Я хотел вас поцеловать, и все. Мне от вас больше ничего не нужно. Если я вам не нравлюсь, скажите мне об этом прямо в лицо.
— Да, я вам скажу, а вы опять начнете целоваться.
— Но я же вам совсем-совсем не нравлюсь! Зачем же тогда мне морочить вам голову?