А она смотрела в себя, в свое прошлое, в свое теперешнее, говорила медленно, будто ощупывая слова, будто сомневаясь, те ли они, да и так ли все было, как видится сейчас.
— Все вроде славно, хорошо… Да не вроде, а тогда и на самом деле славно и хорошо… Институты кончили, он в аспирантуре остался, у меня двое ребятишек… Суматошное время! Суматошное, перегруженное донельзя, остановиться бы на день да подумать: так ли все, того ли хочу, туда ли у нас идет? Да где этот день взять, чтобы подумать? У мужа диссертация, у меня работа, а кроме работы то доклад, то насморк, то конференция… А в общем-то нормально шло, как и у других. Даже лучше. Дети почти не болели, я их с пеленок в холодной воде купала, а потом по снегу босиком пускала — соседки раз чуть не прибили меня за это…
— Соседки могут, — усмехнулся Петя.
— Потом муж диссертацию защитил, зарплата большая, квартиру получили, вещи хорошие. Все, как у наших знакомых. Даже лучше. Ни выпивки у нас, ни скандалов. Образцово-показательные, в общем. А годы идут, идут, дети вот-вот школу закончат, уж и подумать нашлось бы время… Да я, может, и пыталась подумать, да проверить нашу такую хорошую жизнь было нечем. Конечно, муж никакой не ученый, но и ту работу, которую он делает, тоже, вероятно, кто-то должен делать. Правда, когда я смотрела, как он недовольно поднимается по утрам на работу, а вечером с раздражением отмахивается от моих вопросов о том, что нового у них в отделе, мне иногда казалось, что ему скучно жить. Но пока с нами были дети, я думала об этом только иногда. А потом мы остались вдвоем…
— Ага, прикрыться нечем, понимаю, — кивнул Петя.
— И я уже не могла отвязаться от этой мысли… От мысли, что молодой, здоровый мужчина — сорок два разве возраст сейчас? — пять часов подряд сидит перед телевизором и смотрит, как другие играют в хоккей, как другие строят машины, как другие выращивают хлеб, как другие, другие… И у него нет желания самому играть, строить, выращивать, открывать, у него глаза без выражения и бледные женские руки…
Она замолчала. На лице ее застыло недоумение и брезгливость. Потом она повернулась к Пете и с тем же брезгливым выражением губ и темным огнем в глазах воскликнула:
— Трудность! Ты говоришь — трудность на себя берут! Да у него мышцы одрябли от безделья, руки никогда не знали мозолей, а голова облысела совсем не оттого, что он много думал!
Петя обеспокоенно завозился, шевелил палкой в костре, глаз не подымал, обиделся ее словами. Она чувствовала исходящую от него волну несогласия и вдруг подумала: к чему это она? Зачем слова, возмущение, зачем она что-то говорит чужому человеку? Ее охватило презрение к себе и равнодушие ко всему остальному, она отвернулась к озеру и подумала, что никакого отдыха у нее не получится и двух недель здесь не протянет.
— А леший его знает! — вдруг тихо воскликнул Петя. — Жизнь-то и в самом деле сытая пошла. Заботы особой о куске хлеба нет, все дается-прилагается, а мы все так же, как тыщу лет назад: урвать бы! Раньше-то урвать было необходимо, чтобы ноги не протянуть, а теперь и сам не знаешь, зачем урываешь…
Смущение послышалось в его голосе, и Лика взглянула с изумлением: он-то при чем? Почему смотрит так, будто виноват, и признает, что виноват? Или опять она выдумывает, и никакого смущения и никакой вины в этом человеке нет?
Петя, подавшись к ней, говорил:
— Это ты верно, Викторовна, это ты вовсе даже хорошо — требуй с нашего брата! Какого хрена, какого, стало быть, рожна богатырями перестали быть? Широту российскую на какие штучки-дрючки разменяли? Ага, есть, тоскливо это душе и прискорбно…
Глаза его сияли, в них множился неровный, вспыхивающий свет — или отражалось опадающее пламя костра — в них что-то трепетало, уплотнялось, они стали совсем темными и распахнутыми, и Лика отвернулась от этих глаз, почувствовав некоторое раздражение и некоторую зависть. Раздражала наивная доверчивость Пети, не свойственная, в представлении Лики, мужчине, да в их возрасте и женщине, и, как ни странно, эта же доверчивость вызывала и зависть: может ли она, Лика, хоть на что-нибудь смотреть такими вот глазами?
Петя вдруг поднялся.
— Не забоишься одна? — спросил он опять же виновато. — Мне бы в поселок сбегать, а потом бы я пришел… Или уж завтра лучше?
— Да нет, нет! — заторопилась она. — Иди, раз надо, чего тут бояться! Иди, иди, Петя…
— Ты в землянке устраивайся, — говорил Петя, — у меня там чистое все. А я, как вернусь, сенца принесу и в сене на бережку, ночи теплые… Или как?
— Конечно, конечно…
— Там лампа есть, керосину я утром налил… Я вернусь! — крикнул Петя уже на ходу.