— Но как же тогда? — не понимала Лика. — Вы с ним врозь, что ли?
— Зачем врозь? — рассмеялась Полина. — Мы не врозь, мы нормально. Да это другое вовсе, это семейное!
— Какая же разница? — спешила Лика.
— А такая разница, что то мужик да баба, а то человек с человеком…
Голос Полины звучал все так же насмешливо, но появилось в нем и что-то снисходительнее, словно Лика не понимала совершенно очевидных вещей. Но то, что говорила Полина, было диковато, строилось на какой-то иной логике, и у Лики не хватало внутреннего дыхания не то чтобы согласиться, а даже допустить возможность подобного.
Она зябко поежилась и взглянула на молчаливый, сумрачный лес, окружавший их со всех сторон, и вдруг захотела в город, в свою удобную квартиру, в которой невозможно столь беспокойное смещение понятий, в которой все выверено, избавлено от неожиданности, предопределено и скучно. Ей даже захотелось увидеть своего мужа, потому что захотелось успокоиться и почувствовать себя несколько пресыщенной и имеющей ни к чему не обязывающее право на недовольство.
Дальше шли молча. Лес медленно потухал, только верхние желтовато-голые и изломанные, будто искореженные ревматизмом, ветви сосен светились в затухающе-красных лучах заходящего солнца. От дороги уже тянуло прохладой, эту прохладу неожиданно пронзали теплые запахи то смолы, то фиалок, то скошенной и привялой травы.
Лес расступился, показался поселок, покрикивали бабы, ребятишки гнали коров после дойки в лес, брякали ботала на шеях баранов-вожаков, взлаивали собаки. Полина остановилась, смотря на деревушку с легкой улыбкой, одновременно и насмешливой и размягченной.
— Посидим… — предложила Полина.
Они очистили на земле место от шишек и устроились под сосной на колюче-мягкой подстилке из хвои.
Звуки в поселке никли, заползали в строения, умалялись до неразборчивого бормотания. Прозрачный воздух пополам с тенью и светом недвижно застыл над домами. Вдали бесшумно прополз по железной дороге товарняк. Все остановилось.
Полина, наслушавшись тишины, вздохнула удовлетворенно. Но не поднялась, а показала на крайний дом:
— Вот тот дом, видишь? Сейчас в нем другие живут, а тогда Мария с мальчишками. Двойняшки у нее были, лет по восемь тогда исполнилось…
Полина говорила медленно, ровно, присматривалась к дому, на который показала, словно ожидала снова увидеть в нем и Марию, и двойняшек, и еще что-то, о чем речь была впереди.
— Не везло бабе. Поначалу у нее дом сгорел, остались в чем были. Муж ей не помощник, больной да хворый, в плену был, день ходит, три лежит. Едва этот домишко осилили, свалился у нее мужик совсем, месяца не протянул и умер. Повыла Мария денек-другой, да жить-то все равно надо, дети есть просят…
Резкий взмах руки в сторону.
— Видишь пруд? Карьер раньше был, щебенку для железной дороги брали. Утонули в этом пруде ее мальчишки, сразу оба. Смастерили, дурачье, плот из коротеньких досчонок, уселись вдвоем да и перевернулись. Глубины там метров двадцать, вода подземная, лютая, как зимой. Мария тоже было в этот карьер кинулась, да выволокли, откачали. А только как человека жить заставишь, если у него сил к жизни нет? Истончала она, есть-пить забывает, не плачет, не жалуется, и каждому видно, что все равно помрет… — Взглянула на Лику ожидающе, словно решения требовала, словно винила за неизвестную судьбу. Лика ждала, чувствуя, что еще не конец, что зачем-то же рассказывается ей про Марию. И вот Полина усмехнулась знакомой усмешкой: — А время тогда самое такое было, как сейчас, косить начинали, и покосы у нас с Марией были рядом. Спровадила я туда своего рыженького, еды ему на месяц припасла. Мария уже там была, третий день на солнце сидела, а косить не бралась. Я обратно в поселок да и за все лето к ним ни ногой…
Лика смущенно отвела глаза, испытывая неловкость и растерянность от рассказа, а Полина продолжала:
— Явилась Мария домой уже когда дожди пошли, а мой еще долго в землянке оставался. Тогда эту землянку-то он и вырыл. Раз, уже совсем ночь легла, стучат ко мне. Открываю — Мария. Стоит, порог перешагнуть не решается. Ввела я ее, чай свежий липовый заварила, сидим за столом, молчим. Выпили две кружки, поднялись, она и говорит будто про чай: «Спасибо, Полина». А я ей: «Что ты надумала, Мария?» Она мне на это: «Завербовалась, — говорит, — уезжаю от вас». — «Счастливо, — говорю, — тебе, Маша, не забывай нас». Она голову опустила: «Как же, — говорит, — такое забыть, если такое не забывается?» Обнялись мы с ней и распрощались…
— И уехала? — тихо спросила Лика.
— Уехала, — кивнула Полина. — А рыженький мой в землянке обитает, на работу да с работы всякий раз по три километра шагает, а домой не заходит. Не тревожила я его. Пошла к нему в первый раз уже по снегу. Поговорили мы о том, о сем, мимоходом совсем, без всякого отношения, липового чаю опять-таки попили. На том и вернулась я, а он остался. Увидела я, что он виновный передо мной, что привязался к Марии сильно. Вот и выжидали мы, пока тоска у него перегорит, я ему в том не мешала… Вернулся он к Новому году.