— С домашнего. Картошечки, там, сальца, маслица. Дудки, ребятушки, сказал я. У вас магазины с удобствами под боком, тем и довольствуйтесь. А хотите знать мое мнение — так слабоваты вы, ребятки. Ну, поехали бы вы южный полюс осваивать, или в горящий вулкан полезли, или еще в вас интерес какой — это бы я понял, это бы я всем сердцем за! Смолоду трудности не искать — под старость думать не о чем будет. А вас только и хватило, чтоб в клозете не дуло. Тонковата у вас жила, ребята, сказал я.
— А они что?
— А что они? Старший уже на Чукотке, накаркал я на свою голову, — Лекся хохотнул с удовольствием. — Остальные в затылках пока скребут…
Потом мечтательно:
— Младший-то, может, и вернется, заскучал что-то. Приспособлю его, пока время у меня есть, к лесному делу. В лес-то ведь с топором да с ружьем больше, а с заботой мало кто. А оно живое все, его жалеть надо. Где подсобить, где полечить, где почистить, где покой дать…
Он похлопал по щелистому стволу старой сосны:
— Живое оно…
Деликатный человек Лекся, не стал говорить впрямую грубо: не руби, не вреди, ты приходишь в дом, где есть свои правила, соблюдай их, раз приходишь.
Лика тоже положила руку на морщинистое тело старого дерева и сказала:
— Я не обижу их, Алексей Иванович.
Лекся кивнул, довольный.
Сруб стоял двумя равными коробками, светился свежей желтизной ошкуренных бревен, держал около себя густой и свежий запах смолы. Нижние венцы заросли травой, от кучи прелой щепы шел жаркий винный дух, вокруг было нехожено, во множестве торчали сопливые валуи. Сруб пока оставался частью леса, и не очень верилось, что он станет домом.
— Там еще два, — сказал Лекся.
Они пошли дальше, осмотрели другие два сруба. Другие, наверно, были ничем не хуже, но Лика вернулась к первому, возможно, потому, что с ним уже связались какие-то ощущения, и он поэтому был предпочтительнее.
— Я возьму этот, — сказала она. Лекся кивнул.
— Хороший лес, — проговорил он с большим уважением к этому лесу.
Еще постояли, потом Лекся взглянул вопросительно.
Лика сказала:
— Я посижу здесь немного.
Лекся опять кивнул, показал ей на просеку, по которой можно выйти к дороге, попрощался и ушел.
Лика отошла в тень, устроилась так, чтобы можно было видеть сруб, который уже почти принадлежал ей и тем вызывал к себе родственное чувство. Она подумала, что Лекся, наверно, опять поднимается на свою вышку, подумала, что она одна в лесу, одна, может быть, на многие километры, но не почувствовала себя ни заброшенной, ни испуганной, а, даже наоборот, ощутила от этого успокоение и уверенность в себе.
Человеку необходимо бывать одному, думала она, в постоянном сообществе он теряет себя, теряет свою индивидуальность и вырождается в мелочного, придирчивого, капризного эгоиста. В городе она нередко томилась потребностью спокойного одиночества, которое позволило бы без помех подумать о себе, оценить свои поступки и поступки других, выделить главное из шумной шелухи ежеминутного общения. Хотя это почти никогда не достигало цели, она в такое время или закрывалась в своей комнате, или без цели бродила по улицам, даже стояла в очередях за ненужными вещами, или шла в кино. Сейчас она усмехнулась, вспоминая это, и пренебрежительно подумала, что в таких случаях одиночество заменялось суррогатом одиночества и оборачивалось не покоем, а его противоположностью: она казалась себе никому не нужной, казалось, что ее не любит муж, не уважают дети, что нет друга, который понимал бы ее, уродливо разбухали незначительные неприятности на работе, и она начинала считать себя неудачницей. Это состояние ничем серьезным, собственно говоря, не вызывалось и оттого казалось еще более безысходным и бессмысленным. Кончалось все бурными слезами, жалостью к себе и обычно сном, после которого еще несколько дней длилось подавленное состояние духа и физическая разбитость. Тогда она глотала шарики витаминов, в великой тайне от всех опускалась до рыбьего жира и сажала семью на вегетарианскую диету, в основном на салаты из хилой магазинной зелени.
Вероятно, и без салатов все пришло бы в норму само собой, но ее ущемляла мысль о неуправляемости происходящих процессов, и она громоздила баррикаду и размахивала боевым знаменем, не зная, впрочем, по какую сторону баррикады находится враг.
Не оттого ли случайное, по сути дела, посещение этих мест вдруг стало вехой в ее жизни, круто повело в непредвиденную сторону. Годами напряженные нервы ощутили благотворную тишину и жадно отдыхали. Редкие встречи с людьми нисколько не мешали этой тишине, были даже необходимы ей, как составная ее часть. Это было совсем не похоже на бесконечную и однообразную вереницу городских лиц, где обилие оборачивается скудостью, потому что мозг обессиливает перед нескончаемым потоком однообразной информации, и человек обороняется от избытка равнодушием или грубостью. Здесь людей можно было рассмотреть, забыто удивиться тому, что они не столь уж и похожи друг на друга, и даже без раздражения допустить к себе чужую заботу или настроение. И обрадоваться тому, что по тебе не скользнут равнодушно пустым (взглядом, а посмотрят с любопытством: а кто ты? и что в тебе интересного? А не окажется интересного, так хотя бы узнают, откуда ты родом, с кем знаком и какая у тебя работа, и это тоже придаст тебе отличный от всех оттенок, потому что родом ты из другого места, знаком с другими людьми, и место твое в работе иное, чем у них.