Садчиков подошел к столу и сел сбоку. Лика взглянула на него и кивнула доброжелательно. И продолжала заниматься своим. Если захочет сказать, скажет. Ей жаль было терять свое радостное рабочее настроение.
— Какая выдержка, — проговорил Садчиков.
«Опять звучит двусмысленно», — подумала Лика.
— Мне хорошо работалось, — сказала она.
— Мне тоже, — сказал Садчиков. — У меня уже два покойника.
— Хватило бы и одного, — сказала Лика, хмурясь.
— Хватило бы, — кивнул Садчиков. — Но у одного ножевое ранение, а другой вывалился с балкона.
Он посмотрел на свои желтоватые, высушенные спиртом руки и спрятал их в карманы халата.
Бледен больше обычного. Осунулся. Вряд ли только от сегодняшних операций. Но думать о причине, по которой он мог осунуться, она не стала.
— Ты же не виноват, — проговорила она, приподняв на оконный свет снимок. Он поморщился и отвернулся. Ожидал другого. Это рассердило ее. — Что есть, то есть, — сказала она жестко.
— Отлично! — усмехнулся он. — Ты великий лекарь. Тебя-то мне и не хватало.
И цепко сжал сухой рукой ее руку. Она руку вырвала и поднялась.
— Послушайте, Садчиков, давайте без этих ваших штучек. На роман с вами я пока не настроена.
Он ответил:
— Настраивайтесь побыстрее, мне некогда.
— Вы хам, — сказала она тихо и, круто повернувшись, скрылась в комнатушке без окон, где проявляли пленки, и демонстративно заперла за собой дверь. Ей казалось, что она спокойна, но у нее тряслись руки.
Садчиков, тяжело ступая, тут же ушел. Она на всякий случай посидела в комнатушке еще. Не то чтобы боялась, а так, из какого-то упрямства.
Зазвонил телефон. Вызволял ее из заточения.
Она взяла трубку.
— Я не хам, — сказала трубка.
Лика нажала на рычаг.
Телефон тут же зазвонил снова и нудно трещал минут двадцать.
Лика стояла у окна с поднятой черной шторой и ни о чем не думала. В теле была расслабленность, как после испуга.
Телефон умолк. Стало слышно дребезжание близкого трамвая. Под окном рос куст сирени с равнодушными пыльными листьями. На веревках сушились халаты сотрудников. Откуда-то из желудка поднялось отвращение ко всему — и к старческому голосу трамвая, и к неопрятной сирени, и к этим халатам, и к примитивной больничке, которой место в каком-нибудь захудалом райцентре с гусями на дорогах.
Волна отвращения опала, и стало скучно. Все скучно — и Садчиков, и статья в журнале, и она сама.
Опять затрещал телефон. Могли звонить и по делу, она взяла трубку.
— Я не хам, — сказал Садчиков.
— Мне скверно, — сказала Лика.
— Что-то случилось? — с беспокойством спросил Садчиков.
— Ничего не случилось, — сказала Лика. — Поэтому и скверно.
— А дача? Уже не помогает?
— Помогает. Но сейчас я не на даче.
— Тебе хоть что-то помогает.
— Ты же не пробовал.
— Что не пробовал?
— Дачу.
Он засмеялся.
— У меня нет на это времени.
Она нахмурилась, будто он мог видеть ее.
Он, наверно, видел, потому что сказал:
— Не надо. Я так. Не уходи.
— У тебя там никого нет? — спросила она.
— Никого, — ответил он, и опять в сказанном было больше смысла, чем простой ответ на простой вопрос. Она приняла это большее и сказала:
— Я ведь тоже — никто.
— Ты понимаешь, — возразил он. — Значит, ты кто-то.
— Я ушла из дома, — вдруг сказала она.
— От мужа? — спросил он.
— От всего.
— Живи у меня. Я где-нибудь устроюсь.
— Нет. Не хочу быть обязанной тебе по мелочам.
— Да не буду я на тебя посягать! — воскликнул он.
— Лучше посягай, — сказала она. — Но не в своей квартире.
Он там, на другом конце провода, засмеялся легко.
— Телефон хорошая штука, а?
— Как все вещи — упрощает, — сказала она. — Можно предположить то, чего нет, и отбросить то, что есть.
— И как ты благополучно протянула столько, такая умная? — удивился он.
— Не знала, что умная, — сказала она.
— Когда человек не знает, что он умен, он глуп. Глупых у меня было слишком много — они любят преданно и скучно.
— Господи! — воскликнула она. — А еще жалуются на женскую логику!
— У вас рабская манера забывать о себе. Это оборачивается одиночеством для обоих.
— Похоже, что это интересно, но я ничего не понимаю.
— А, чего тут понимать…
— Ворчишь, как старая баба… Ну?
— Сколько у меня было — полюбит, в глаза смотрит, расстелиться готова, любое желание свято, чем хочешь поступится, о себе не помнит, лишь бы мне хорошо… Черт возьми, сколько в такой ситуации людей — один или двое?