Он думал, что первым пришел к своим корягам. Но на старом коленчатом корневище уже висело платье матери. Сегодня мать встала раньше.
Ее долго не было.
Он сидел. Пестрое платье вздрагивало и трепетало у его плеча. Нанизанные на нитку кусочки янтаря покачивались на его руке.
Потом мать появилась из воды и тумана. Поднялась и стояла. Туман медленно таял позади нее.
Он уловил ее колебание и подумал, что сейчас она прикажет ему уйти. И ему придется уйти, и он уже встал, чтобы уйти. Но она не прогнала его.
— Ты что, малыш?
Голос был прозрачен, как море.
Он пошел ей навстречу.
Как всегда, от нее исходил свет. Но раньше он замечал этот свет только в ее глазах, а теперь свет шел от всего тела. И опять у него внутри зазвучала музыка, и ему стало холодно от восторга.
Он подошел, положил на песок сделанное им ожерелье, зеленая волна подхватила его и поднесла к ногам матери, и мать наклонилась за ним, а сама все смотрела на Кольку, и море было таким необъятным, и у него захватило дыхание, а мать выпрямилась и снова стояла, и с янтарных камней падали серебристые капли, и на руках матери тоже были капли, на всем теле серебристые капли, и красота тела была, как взрыв, он закрыл лицо и побежал прочь, и упал в траву, и там плакал, плакал оттого, что море так красиво и бесконечно, оттого, что есть солнце и желтые солнечные камни, и серебряные капли, и все это прекрасно, и прекраснее всего его мать среди волн и тумана, и было ему больно, и счастливо, и невозможно, и был внутри гул, как гул моря.
Он плакал.
Чем ближе подъезжали к дому, тем холоднее становилось на остановках. А когда земля стала вскипать отрогами старых гор, пошел дождь. Однообразный осенний дождь. Который будто устал, которому будто надоело за лето изливаться бурными потоками, которому хочется одного — застыть, наконец, и превратиться в медленный белый снег.
Когда вошли во двор, на крыльце в прежней позе сидел Митяка и привычно тянул:
Это было странно. Колька стоял у окна, морщил лоб. Спросил у матери, распаковывавшей чемоданы:
— Разве время у каждого разное?
— Какое время, малыш?
— У нас было столько — столько всего было! А он все сидит на крыльце… Будто только сел. У него минута растянулась, как резинка. Разве он забыл, что нужно жить?
— Забыть можно то, что знаешь, — сказала мать.
Он не очень понял смысл этих слов, но спрашивать не хотелось. Он опять смотрел в окно, на дождь.
Странно. Неужели где-то солнце. И море. И желтые камни…
Он вздохнул. И когда мать ушла в другую комнату, распахнул окно и по веревке спустился вниз.
К вечеру под окнами была посажена березка с неуспевшей опасть листвой. Утром она была сломана.
Колька не вылезал больше в окно. Вышел через крыльцо, мимо черных Митякиных усов. Поздоровался:
— Здравствуйте, дядя Митя.
И заметил, как удивленно взлетела Митякина бровь.
И опять пошел Колька в лес, и опять посадил под окнами березу, такую же маленькую и крапчатую, как первые две, с желтыми листьями-стражами над верхней почкой.
Утром сломана была береза.
Колька молча отнес заступ в сарай.
И лежали под окнами сломанные березы. Никто не убирал их и не говорил Митяке ни слова.
А он все ждал, что скажут. Что прибежит мальчишка со слезами. Что загалдят женщины, поднимется ругань, а он будет потрясать обрубком руки, отчего всем станет стыдно и жалко его, и все отступятся, а он будет героем и особенным человеком. И он несколько дней красил усы в воинственный черный цвет. Потом перестал красить. Пегими стали усы. Посветлели. И окончательно пробился цвет спелого овса. И в глазах замелькала растерянность. Он хотел защищаться, и на него никто не нападал.
— Эй, малый… Слышь, как тебя… Эй, что ли…
Колька головы не повернул, не взглянул, будто не слышал.
— Тебе говорю, нет? Эй…
Колька прошел мимо. А на следующий день поздоровался: