Сказал секретарь речь — и сразу все завертелось. Газеты, радио, горожане, шахтеры, колхозники, комсомольцы, домохозяйки, пенсионеры, лошади, автомашины, бульдозеры, канавокопатели… Все и вся брошено на дорогу. Воскресник за воскресником. Роют кюветы; возят камень.
Почин Парамонова поддержали соседние районы. И вот, глядишь, через год-другой — готова дорога. Аж до самой Рязани. Во всех центральных газетах фотография: Константин Васильевич перерезает ленточку, открывая новый межрайонный тракт. А что такое булыжный тракт? Это и есть миллионы, а может быть, и целый миллиард новых булыжников, уложенных рядком, неширокой лентой…
Таков был наш секретарь. Моя сестрица — Мария — и по сей день часто вспоминает Парамонова.
«Доброй души был человек, — говорит она о нем. — Обходительный. Как он любил делать добро нам, бабенкам! Что ни месяц, то совещанье в районе. Скажет речь, а опосля позовет тебя на сцену да обнимет при всех, — благодарит, значит. Полушалок али платок какой в подарок… Ни-ни, чтоб другой. Сам всегда вручал. Он, может, платок-то и рубля не стоит, а все память. Хушь на трудодни мало давал, зато ласковый, проникновенный был человек…»
«Проникновенный» — это точно! Проникал он во все уголки жизни. Даже до нас, учителей, даже до каждого школьника доходили у него руки. Иной родитель меньше детьми своими интересуется, чем он чужими ребятами интересовался. Помню: когда район взял обязательств во — втрое перевыполнить годовой план продажи мяса, — Парамонов собрал со всего района учителей и ребят. Слет такой устроил. В городском парке — музыка, клоуны с эстрады выступают. А потом, в конце серьезная часть. И в этой части — речь Парамонова — самое важное событие. Константин Васильевич завел с ребятами речь о том, какую помощь могут они оказать району в выполнении принятых обязательств. В частности, он говорил о кроликах. Кролик, говорил он, самое выгодное животное. Каждая матка может дать в год до двух десятков крольчат; те, в свою очередь, вырастая, принесут четыреста… И так все дальше и дальше — в геометрической прогрессии. Ей-ей, — настоящая поэзия была в речи секретаря! О соловьях и то ни один поэт так прочувственно не изъяснялся, как он восхвалял этих четвероногих. У меня и по сей день где-то хранится бумажка с этими парамоновскими выкладками. Если верить им, этим выкладкам, то все мужики — чудаки. Не надо держать ни коров, ни свиней, ни овец — разводи кроликов — и всего у тебя будет в избытке, — и мяса, и денег, и в мехах с ног до головы всю жизнь будешь ходить…
Одним словом, увлекающийся был человек.
И тем необъяснимее было то, что с ним случилось. Я считал самым подходящим моментом расспросить об этом Ронжина. Но Володяка расстроил все дело. Его донки оказались пустыми. Он решил забросить их снова, теперь уже на ночь. Нужны были живцы. И нам с Василием Кузьмичем пришлось взять удочки и отправиться на мель ловить пескарей.
Лишь только мы пристроились и, встав невдалеке друг от друга, забросили удочки, — я опять заговорил о Константине Васильевиче. Меня интересовало, знали ли в обкоме о надвигающейся на него беде?
— Знать-то знали, — заговорил Василий Кузьмич, неотрывно наблюдая за поплавком. — С обкома-то все и началось. В обком поступило несколько сигналов из нашего района о том, что мы скупаем скот у соседей и масло в магазинах. И за счет этого, мол, и сдали три плана. Были письма, напечатанные на машинке, без подписи, а несколько сигналов — от председателей — с подписью. Сначала эти сигналы решили скрыть от Четверикова. Но спустя некоторое время выяснилось, что копии писем посланы и выше, в Москву. Как-то на бюро обкома, в узком кругу, зашел об этом разговор. Четвериков сделал вид, что ему не известно о приписках. «Создайте комиссию — пусть комиссия проверит и доложит мне!» — сказал он. Сказал, а сам уехал на охоту…
Василий Кузьмич замолк; спустя мгновение, я услышал радостное: «Ишь, шельма!» — с этими словами он снял с крючка пескаря и бросил его в ведерко.
Вскоре и я поймал живца; мы продолжили наш разговор лишь после того, как опять забросили удочки.
— Был как раз август — начало осенней охоты, — продолжал Ронжин. — Четвериков ни разу не упустил случая полесовать. Он любил забираться с егерем куда-нибудь в глушь, в Мещеру, и пропадал там неделю-другую, пока не отлетит дичь. Ну и на этот раз… Сказал, чтоб создали комиссию, а сам исчез. Спустя некоторое время приезжают к нам три человека из области. Какой-то заштатный инструктор обкома, сотрудник комитета заготовок и еще чуть ли не пенсионер — бухгалтер из стат-управления. Являются они в райком. Так и так, мол, мы — комиссия по сохранности неделимых фондов. Константин Васильевич встречает их холодно. «Это еще что за комиссия?!» Он только что вернулся из Москвы, где получил высокую награду за успехи района, а тут — комиссия! Парамонов отказывает им в машине, сославшись на то, что его «Волга» в ремонте… Они идут ко мне. Ничего не подозревая, я даю им «газик». Они где-то ездят, с кем-то беседуют. Никто ими не интересуется… A-а, попался! — Ронжин вытащил еще одного пескаря и, подправив наживу, продолжал: — Прошло дня три. Старички снова заходят к Парамонову: так и так, дорогой Константин Васильевич, мы отбываем. «Счастливо!» — Парамонов пожал им руки — и они уехали. Вскоре после их отъезда получаем телефонограмму: явиться в такой-то день, к такому-то часу на бюро обкома. И опять нам невдомек — зачем зовут? Не впервой, как говорится, — привычны. Случалось по пять раз в месяц ездили!.. Да-а… Являемся в назначенный час в приемную Четверикова… Константин Васильевич как ни в чем не бывало весело здоровается со всеми, шутит. Пошутил — и к двери кабинета. А помощник вежливо так дорогу ему загородил и говорит: «Минуточку, товарищ Парамонов. Вас позовут, когда подойдет ваш вопрос…» Константин Васильевич опешил от неожиданности. Он хоть и не член бюро, но до сих пор от него не скрывали секретов в этом доме… Прошло немного времени — зовут нас. Входим в кабинет, — а старикашка в пенсне, из статуправления, и те двое, что С ним приезжали, — уже там. Здороваемся. Внешне — все по-обычному. Заседание ведет Карцев, второй секретарь обкома. Вы знали ведь его.
— Инвалид войны, без руки который?..
— Да-да! — подхватил Ронжин. — Теперь в «Красном маяке» председательствует. Человек жестковатый, но порядочный. «Так! — начал Карцев, едва мы сели. — Переходим к следующему вопросу: о приписках и махинациях в таком-то районе. Кто у вас будет докладывать от имени комиссии? Вы?» — обратился он к старичку из статуправления. Тот поправил пенсне, порылся в бумагах, лежавших перед ним, и начал… Он начал с писем, поступивших в обком. В них товарищи все верно информировали. Писали и о закупке масла в шахтных ларьках, и о том, как мы втридорога покупали скот у крестьян — лишь бы выйти в «маяки». Все в этих письмах правильно сообщалось…
Ронжин замолк. Я подумал, что он снова поймал живца, и взглянул в его сторону. Василий Кузьмич стоял, вперив взгляд в поплавок. Видно, нелегко ему было вспоминать пережитое. Однако, помолчав, он через минуту заговорил вновь:
— Все это как снежный ком на голову свалилось на нас. Особенно страшно было слушать одно письмо. Видимо, колхозного председателя. Он писал, что его заставили сдать в мясопоставку все молочное стадо — даже племенное поголовье… Не говорю о себе, но даже Константин Васильевич — человек тертый, опытный — и тот вначале растерялся. Гляжу на него, а он сидит будто окаменелый. Зажал голову ладонями, меж пальцев видны пунцовые уши. Они, знаете, великоваты у него и теперь торчали пунцовые. Все равно как у провинившегося школьника… Наконец Парамонов справился с собой. «Все это — ложь!» — сказал он. «Нет, не ложь, товарищ Парамонов!» — возразил председатель комиссии. И стал докладывать о результатах проверки писем. Оказалось, что члены комиссии беседовали и с весовщиками приемных пунктов, и с колхозниками, у которых председатели скупали коров, и с продавщицами магазинов, где мы добывали масло. Дотошный народ! Даже копии квитанций из гостиниц, где ночевали председатели, приезжая на шах< ты, — все оказалось у них. Фамилия, дата… Тут уж, как говорится, ничего не попишешь! Пришлось выслушать все до конца…