Василий Кузьмич, сидя на корзине из-под снастей, разговаривал с какой-то девочкой. «Да это же Таня — дочка хозяйки! — узнал я. — Знать, за кринкой пришла».
Я поздоровался с ней, как со старой знакомой. Девочка была курносая, веснушчатая, симпатичная. Особенно хороши у нее глаза — большие, широко расставленные — они на все глядели восторженно и удивленно.
— Танечка молодчина, — сказал Ронжин. — Она нам еще молока принесла. Да вот денег не берет. Говорит, мама не велела.
— Мы ей рыбой отплатим! — Я взял ведерко, выбрал самого большого голавля, жирных плотвиц, положил их в кринку и подал ее Тане. — Мать сварит папе уху.
— Папа сам наловит.
— Он у тебя тоже рыбак?
— Нет, он сторожем в саду сидит. У него ноги с войны нет.
— И когда же он рыбачит?
— А когда я сторожу — он рыбачит.
— Выходит, вы вдвоем сторожите?
— Вдвоем. Папа всю ночь, а я весь день. Но я с Фомой сторожу… — Девочка взяла кринку и, шлепая босыми ногами, побежала по тропинке. — А эту махотку оставьте тут, в кустах, — указала она место. — Я Фому пошлю— он принесет.
— У тебя брат еще есть? — спросил я.
— Нет, Фома — это собака.
Ронжин поглядел на меня и расхохотался.
— Он уже приходил! — сказал Василий Кузьмич.
Решили ухи не варить, а выпить молока и ехать. Нам-то с Полуниным не к спеху, у нас — каникулы. А Василий Кузьмич вспомнил о просе — и ему уже не до рыбалки.
Я стал резать хлеб, Володяка занялся рыбой. Он разостлал на траве газету и принялся делить, раскладывая добычу на три равные доли. Делал он это основательно, подолгу взвешивая и соображая, куда и какую рыбу положить. «Ишь ты, шельма! Прыгать вздумала?! Вот я тебя!..» Наблюдая за ним, я подумал о том, что доглядывай он так за общим колхозным добром — то, пожалуй, не быть бы ему «последним»…
Наконец Володяка закончил дележ.
— Ну как — поровну? — спросил он.
— Поровну.
— Отвернись!
Я отвернулся.
— Кому?
— Василию Кузьмичу.
— А это кому?
— Возьми себе.
— Так. А это твое…
— И это возьми себе, — сказал я. — Нине чистить некогда. А мама еще заругает, что зазря живые души загубил.
— Спасибо! — вырвалось у Полунина искренне. — Не знаю, как ваши жены, а моя, если я вернусь без рыбы, не поверит, что на рыбалку ездил. Скажет: «Небось к бабам черт носил!..»
Поели и уложились мы без суеты, быстро. Все, что не нужно нам, оставили Фомке, а кринку я все-таки взял, и мы по пути завезли ее хозяйке.
До переправы все шло хорошо. Но на выезде с моста мы чуть было не засели. Пришлось нам с Володякой вылезать из машины и толкать ее заместо толкача.
От реки дорога пошла полем. Проселок подсыхал быстро.
— Всю ночь не спал, все думал… — заговорил я, наклонившись вперед к Ронжину.
— Ио чем же вы думали?
— Все о Парамонове… Думал, куда, будь я на его месте, поехал бы утром: в больницу, к Карандашову, или в райком?
— И что ж вы надумали?
— Я бы, пожалуй, поехал сначала в больницу…
Ронжин ответил не сразу.
— Видите ль, — заговорил он, спустя некоторое время. — Ехать в больницу, значит, в какой-то степени признать свое участие в избиении. А Константин Васильевич к драке не был причастен. Избили Карандашова его же товарищи, председатели. Ефремов начал, другие подсобили…
— Значит, Константин Васильевич поехал сразу в райком?
— Да. Приехал он утром в райком. Созвал членов бюро и говорит: «Собирайте на послезавтра пленум». Позвонил в обком, доложил. Потом закрылся у себя в кабинете. Сказал, что готовится к докладу. На самом же деле— стал разбирать свои бумаги и книги. Когда долго сидишь в одном кабинете, то невольно обрастаешь хозяйством. Теперь иное дело… Теперь хоть без подушек стали работать. А бывало, и ночевать частенько приходилось в кабинете… Да-а… Весь день он провозился. Никто не спросил его. Никто не принес ему чаю… Вечером, когда все разошлись, он отвез бумаги и книги домой, на квартиру. Потом, часу в седьмом, он зашел ко мне, в больницу. Об истории с Карандашовым я ничего не знал тогда. Оказалось, что Константин Васильевич был у Карандашова, а уж после него — зашел ко мне. Помню наше последнее свидание. Пришел он — я пластом лежу. Говорить — и то косноязыко мог. Ну, он сказал мне о пленуме. Я сказал, что жаль не вместе, мол… Вместе легче было б. А он даже пошутил: мол, поправляйся — придет и твой черед… Утром начали съезжаться участники пленума… а он…
— Смалодушничал Константин Васильевич!.. — выпалил Володяка.
— Ну нет! — возразил Ронжин. — Это был сильный человек. Не исключена возможность, что смерть его — чистая случайность. Не спал три ночи кряду. Принял снотворное — не действует. Ну, добавил… А потом еще…
— Э-э, сказки! — не унимался Володяка. — Смалодушничал — и вся недолга! Коммунист не имеет права так поступать! Он должен бороться до конца. Если бы все, кого снимают с постов, поступали так… То…
— Это Карцев виноват, — заметил я. — Четвериков ведь сказал потом, что с Константином Васильевичем жестковато обошлись.
— Не Карцев, а мы виноваты, — сказал Ронжин. — Мы, друзья, окружение его. Не удержали вовремя, когда от успехов голова у него кругом пошла. В глаза ему заглядывали. Каждое слово на лету ловили…
Василий Кузьмич замолк: мы въезжали в Выселки. Я подумал, что Ронжин и на этот раз махнет в объезд села, огородами. Но он оказался честнее, чем я думал. Мы поехали сельской улицей. Однако все время, пока мы ехали «хозяйством Карандашова», никто из нас не решился заговорить.
И, лишь когда Выселки остались далеко позади, Ронжин заговорил вновь:
— Одного хочу теперь, — говорил Василий Кузьмич. — Прожить подольше… Чтобы успеть сделать побольше… Оставить добрый след на земле…
…Я слушал Ронжина и все смотрел вперед. На горизонте, за зелеными увалами полей, чернели ракиты. Наши, липяговские, ракиты.
День не видел их — и то истосковался.
У омута
НЕПРАВДОШНЫЕ МУЖИКИ
Сегодня утром — я еще умываюсь — прибегает Нюрка Сапожкова, трактористка, наша соседка:
— Андрей Васильч! Просьба к вам большая.
— Слушаю, Анна Степановна.
— Владик мой письмо прислал, — затараторила Нюрка. — К Михайлову дню демобилизовать обещают. Домой приедет. Хотела курников к его приезду испечь. А тут — хучь плачь!..
— Это зачем же плакать? Радоваться надо.
— Оно конешно. Только уж очень хочу курников ему испечь.
— Пеките, в чем же дело?
— Да как же! Весь порядок обегала — ни одного правдошного мужика. Некому курице голову отрубить.
— А Гриша-то что ж…
— Ну что вы! Он опосля госпиталя крови боится. Только завела разговор об этом — он сел в свою таратайку и уехал.
— Сходи к деду Печенову…
Нюрка не дала мне договорить:
— Была. Руками и ногами открещивается. Говорит, что своим никогда не рубил.
Подумав немного, я радостно воскликнул:
— А Авданя? Небось так, без дела, на посту своем сидит. Посули ему шкалик…
— Бегала на пожарку. Закрыто у него. Сказывают, в Жерновки за капустой поехал. — Нюрка помолчала, передохнула. — Я уж, Андрей Васильч, и к Беленькому бегала— опоздала, на станцию ушел… И к Бирдюку. Этот наотрез отказался. Собралась было на Низовку — к Алехе Головану — хоть тоже не мужик, тоже скотины давно не водит. Но мне-то какое дело: раз партийный секретарь — обязан!.. — Нюрка покрепче затянула платок, улыбнулась. Баба она бойкая, разбитная. В войну с тремя ребятами без мужа осталась. Она в любом деле не хуже мужика: и косу отбить, и лошадь запрячь… — Да-а… собралась, — продолжала Нюрка, — а тут про вас, Андрей Васильч, вспомнила. «Эк! — думаю, — дура ты баба! Садовая голова! Все село обегала, а про соседа свово позабыла! Сосед-то наш, чай, не чета моему железнодорожнику. Небось приходилось ему курице голову рубить…»