Дед Печенов высморкался в платок и, помолчав, спросил:
— Ну как, физик, верно я рассудил?
Я пожал плечами.
— А ты подумай! — сказал Семен Семенович и как ни в чем не бывало пошагал в конец Хуторов.
А я побежал скорее в школу.
…Об учительской я уже как-то раз рассказывал. Вы знаете, что это просторная комната, что находится она на втором этаже и т. д. Но знать про нашу учительскую только это — значит ничего не знать. Учительская — это КП, иными словами, штаб. Как-то во время августовских чтений мы разговорились с соседями об учительских. Один преподаватель из Жерновской школы и говорит: «О, учительская у нас — это «пэн-клуб!»
Я не могу сравнить нашу учительскую с «пэн-клубом». Скорее она походит на театральные кулисы. Такой же устойчивый запах, как в артистической, такая же теснота и вечный переполох, словно перед открытием занавеса. О запахе я уже как-то говорил: он — смесь табака и пудры. Суета тоже, думаю, понятна, а теснота в основном из-за столов. Их два, они стоят не впритык, а рядом и накрыты гобеленовой тканью. Так что, кто не знает, может подумать, что это один такой большой и нескладный стол. Он занимает добрую половину учительской. С этим столом связан весь наш школьный быт. За ним мы восседаем во время скучнейших педсоветов, тут проходят политзанятия, всякие планерки, летучки и совещания. Достаточно взглянуть на стол, чтобы сразу догадаться, какой сегодня выдался день — легкий или трудный.
У каждого учителя есть на этом столе свой уголок. Вернее, считается, что у каждого. А на самом деле столом безраздельно владеют два человека: моя Нина — руссист и Мария Александровна Тревогина — наш новый директор, математичка. У каждой уйма тетрадей: классные, домашние, для контрольных работ, для сочинений… Как разложат их — к столу не подступиться! Разная смесь: географ, историк, англичанка — те жмутся по уголкам; мне, физику, совсем на столе не остается места. Да мне и ни к чему: я курильщик. А место курильщиков — на диване, поближе к форточке и к кадке с фикусом. Кадка со старым фикусом стоит в простенке между окнами, сбоку от дивана. В кадку, вернее, в землю, удобно прятать окурки. Все курильщики грешны этим, чем дают повод для постоянных воспитательных диспутов.
Но о диспутах хочется рассказать поподробнее. Они возникают у нас ежедневно, причем тема разговора, как правило, задается с утра. Это все равно, что у оркестрантов удар камертона. Стоит, скажем, Лиде-англичанке явиться в новом платье, как весь день только и разговору о том, где она достала такой красивый ситец, да нельзя ли у нее позаимствовать выкройку. Даже смешно наблюдать со стороны, как вдруг все наши женщины становятся модницами…
Однако чаще всего в учительской обсуждаются проблемы коллектива. Проблемы эти всех очень волнуют: кто как себя ведет, у кого какие взгляды на жизнь, что о ком-либо сказало начальство… Стоит, к примеру, Елене Дмитриевне, завучу, выходя из учительской, обронить, обращаясь к кому-либо: «Сделай, милая моя!..» — не успеет за ней закрыться дверь, как Маргарита Анатольевна, жена покойного нашего директора Серебровского, сразу же в амбицию: «И что это за манера — говорить всем фамильярно «милая моя»?!
Серебровскую поддерживают другие учителя.
— Это что, Маргарита Анатольевна, — вступает в разговор географ. — А вчера она мне сказала: «Отстань ты от меня!»
— Это еще цветики! — замечает Лида-англичанка. — Куда хуже, когда тебя называют, как продавщицу, «девушкой». Вам, пожилым, не говорят, а мне то и дело приходится слышать… И не только от учеников, но и от учителей. Вчера я собираюсь на урок, а Полунин мне и говорит: «Девушка, у вас шпильки из прически выпали…»
На этот раз, когда я, запыхавшись, вбежал в учительскую, «камертон» только зазвучал. Я догадался об этом по фразе, оброненной Марией Александровной:
— Итак, друзья! — воскликнула директриса патетически — Приглашаю всех вас к себе на званый вечер… Ставлю бутылку шампанского…
— У вас день рождения?
— Мария Александровна, вы — именинница?
Обступили ее со всех сторон.
— Нет, — слегка кокетничая, отвечала Тревогина. — Ни за что не угадаете — по какому поводу. — Мария Александровна помолчала, испытывая наше терпение, и, спустя минуту, пояснила: — Завтра Ванчо Кауров едет получать паспорт!
— Ура! Ура! — закричали учителя в один голос.
Радость была не только шумной, но и искренней. Чтоб вы поверили в это, надо хоть коротко рассказать о самом Ванчо.
Кауров — ученик шестого класса. Он «сидит» в шестом уже третий год. И в пятом классе он посиживал, и в четвертом… А в этом совсем, наверное, решил «прирасти». Его одногодки с осени в техникумах учатся, токарями на станции работают, а он все с малышами за партой сидит.
Ничего не поделаешь: исключить Ванчо из школы до наступления совершеннолетия нельзя. Он знает об этом, а потому ведет себя, мягко говоря, вызывающе. В класс он является без учебников, сядет за парту, достанет из кармана какой-нибудь роман и преспокойненько почитывает. Вызовешь Ванчо к доске, он встанет, ухмыльнется (дескать, к чему такой карнавал?) — и, сутулясь, пойдет через весь класс. Попросишь его рассказать самое легкое, какой-нибудь закон Архимеда, он состроит рожу, хрустнет пальцами рук (у него все суставы хрустят!) и ответит мягко, с улыбкой: «Позабыл, Андрей Васильч… Когда был в их возрасте (он кивнет на учеников), ей-богу, знал! А теперь не припомню: кто такой этот Архимед?»
И нельзя сказать, что Кауров парень глупый или какой-нибудь недоразвитый. Нет, вне школы он парень как парень. Просто блажь такая на него напала. Матери не до него: у нее на руках еще трое, отца нет. Был у нас тут, сразу после войны, заблудший какой-то ветеринар. Зоотехником от МТС работал. Черный, носатый — не то азербайджанец, не то чечен. Сошлась с ним доярка Клавдия Бредова. А он пожил-пожил — да в один прекрасный день и сбежал на свой Кавказ. Вот теперь и несет Клава этот тяжкий крест за грехи своей молодости. И на педсоветы ее, бедную, вызывали, и в районо. Она обвиняет во всем школу, что ей, Клавдии, некогда с ребятами нянчиться, на то есть учителя. А школа… Хотя мы делали, что могли: и учителей персонально к Ванчо прикрепляли, и оставляли на продленный день. Ничего не помогало. Из года в год Кауров был круглым «двоечником». Он тянул назад всю школу.
И вот ему исполнилось шестнадцать.
Завтра, когда он получит паспорт, Мария Александровна подпишет наконец приказ об отчислении его из школы…
Можно понять нашу всеобщую радость, вызванную этой вестью.
— Давайте устроим складчину, — предложил Аркадий Павлович Мазилов — учитель рисования. — Почему, Мария Александровна, одна вы должны нести материальные убытки?
— Складчину! — подхватил Полунин.
(Володяка сидел рядом с Мазиловым на диване; они курили.)
— Складчину! Складчину! — бросил я на ходу, спеша к курильщикам.
Я только прикурил сигарету — тут тебе первый звонок! Это было по меньшей мере жестоко — не успеть сделать две-три затяжки перед уроком!
— Я сегодня дежурная, — сказала Нина, обращаясь к нам. — Будьте добры, курильщики, не опаздывайте на уроки…
И, подхватив стопку тетрадей, моя милая женушка вышла из учительской. И другие учителя тоже пошли в классы. В коридорах уже затихло, а мы все еще курили, стоя возле кадки с фикусом.
— Что-то вы, Андрей Васильевич, не в духе? — спросил Мазилов. — Или дома неприятности?