— Заботы все, — отозвался я. — Ищу для соседки мужика.
— Это банально! — проговорил Аркадий Павлович, тыкая папиросу в кадку с землей.
Я пояснил, что имел в виду не мужчину, а мужика вообще— того, о котором писали все великие русские писатели прошлого.
— Что ж, выходит, мужик ваш перевелся?
— Выходит.
— По чему вы судите? — Мазилов в спорах был очень вежлив.
— Приходила утром соседка, — сказал я. — Обегала весь порядок — ни одного мужика, который взялся бы отрубить голову цыпленку.
— Ну и правильно делают, что отказываются. Рубить цыплятам головы — это неэстетично. Неужели вы согласились?
— Ну что ж делать, коль некому?
— Бр-р! — Мазилов подхватил со стола циркуль и, поскрипывая модными, узконосыми туфлями, направился к двери.
Мы с Володякой бросили свои сигареты в пепельницы и тоже — за Мазиловым следом.
…Звонил третий звонок…
«Ишь ты, — неэстетично!.. С каких же это пор стало неэстетичным делом — добывать людям еду? — думал я, направляясь в свой кабинет. — Почему-то в старину эстетично было, а теперь стало неэстетично?..»
И опять вспомнился дед.
Никто в семье не мог с ним сравняться в любви к животным. Зимой, бывало, он весь день на дворе: ухваивает котухи, меняет подстилку. Чуть что занедюжит жеребенок, дед всю ночь напролет не спит, с ними возится. Поит их молоком из соски; молока не пьют — кисель овсяный заварит.
Никто в семье не любил животных так искренне, так глубоко, как дед; и вместе с тем никто, кроме него, и не резал скотины.
Андрей Максимович был настоящий мужик: плоть и кровь его. Он любил всякое мужицкое дело, он жил им, оно поглощало его безраздельно. Купили поросенка — для него праздник. Выросла из поросенка свинья, и настало время резать ее — тоже для него праздник. Он готовится к этому дню загодя. Закажет бабам, чтобы нагрели воды вволю, сноп сторновки вынесет на зада. Выведет он свинью из хлева, поразговаривает с нею напоследок и погонит ее в низа, за ригу…
Кровь в миску соберет, чтобы бабы запекли ее. Потом разожжет костер и, покряхтывая и жмурясь от дыма, начинает опаливать тушу. Он свертывает солому в тугие жгуты, поджигая их, палит огнем щетину. Ему помогают соседские мужики. Оберегая свои бороды от огня, они тоже жгут солому. Разговор у них о том, сколько пудов потянет туша, да как ее разделать получше, чтобы ветчина просолилась поскорее. Разговаривая с мужиками, дед следит за тем, чтобы кожа всюду была ровно поджарена, чтобы она румянилась, как блин.
За спиной деда стоим мы, внуки. Тут же и наши друзья-товарищи, сбежавшиеся со всего порядка. Нас к огню не очень-то подпускают: еще сожжем свои армяки и шапки! Мы стоим в отдалении и ждем, когда дед угостит нас ухом. Таков обычай. Наверное, городские дети менее радуются конфетке, чем деревенские мальчишки радуются возможности пожевать горячее, хрустящее на зубах свиное ухо!.. Наконец дед говорит: «Готово!» Он берет ножик, отрезает ухо, делит его на ровные кусочки и раздает их нам: сначала Федьке, старшему, потом мне, потом соседским ребятам. Сунешь хрящ в рот и долго ходишь с ним, работая скулами. Свиное ухо скоро не сжуешь. Однажды Федька поспешил, хотел проглотить не жевавши, да чуть было не подавился. Застрял кусок в горле — ни туда и ни сюда! Посинел Федя, глаза кверху закатил — даже крикнуть о беде не может. Благо дед увидел. Подбежал к нему — да как хрясть кулаком по спине. Федька только екнул. А кусок изо рта да в снег. Как все равно пробка пивная из бочки.
Федька заревел.
— Чего ж орать теперича? — удивился дед. — Небось радоваться надо: жив!
Опалив, мужики взваливают тушу на санки и везут в сарай. Там дед подвешивает ее на перекладину, моет теплой водой и начинает разделывать. Дверь в сарай полуприкрыта. Там, в сарае, никого лишнего. Ни мужиков, ни нас, ребят, дед к себе не впускает. Лишь Федька с ним — пособляет.
Дед верил старшему внуку, видел в нем мужицкую «искорку». С сыновьями не вышло, так хоть внукам передать свою сноровку! Меньший сын Андрея Максимовича рано ушел на «железку», а отец наш, Василий Андреевич, хоть и жил в селе с самого начала колхозов, но ни к чему в личном хозяйстве не прикасался. Скотину не поил и не кормил; в котухах никогда не убирал и, конечно же, ни одного барана за всю свою жизнь не освежевал. Куда ему! Лишь услышит утром, что дед «плантует» барана резать или кур там рубить, — шмыг из избы да в правление. До темноты пропадает там, пока дед тут один не управится. Вернется вечером, дед и начнет его упрекать, что не помощник он по дому.
Отец слушает-слушает да и огрызнется в ответ:
— Ага! Чтоб я еще этим занимался! Вашему частничеству, батя, скоро крышка!
Но что взять с нашего отца? Он в прошлом — отходник, почти рабочий. Его нерадение к мужицкому делу понятно. Непонятно вот что: и с другими липяговцами то же стало. К примеру, хоть тот же дед Печенов… или сосед наш — Василий Кочергин. Всю жизнь в селе прожили и в отход не ходили; было время — и скотину держали, и резали ее. А теперь нет у них никакого личного хозяйства.
Почему? Как-то до этого я не задумывался. А вот повстречал деда Печенова, поговорил с ним и никак не могу отделаться от мысли — прав старик: жизнь заставила. Может, в других селах по-иному было, а в Липягах во всем притесняли мужика, чтобы он не водил в хозяйстве своей скотины. Сначала распахали все луга. Некуда стало выгнать весной коров. Бабы на сорняки переключились. Сколько они перетаскали их на своих плечах! Но вскоре и сор в полях запретили рвать. Про мочевину, про то, что корм из воздуха получать можно, мужики в то время не слыхали. Если бы они услыхали, то мигом научились добывать корм и из воздуха! Это точно. Это ведь напраслину соседи возвели на наших липяговцев, что они, мол, ленивы да ко всяким разным новшествам неспособны. Может, в старое-то время оно так и было, ну а теперь наш мужик стал изобретательнее иного профессора.
Взять, скажем, все тот же случай со свиньями. Приказал председатель сдирать со свиней кожу, припугнул штрафом, сказал, что есть ветчину с кожей это варварство, что кожа на сапоги нужна, что датчане и шведы давно уже сало без кожи едят… Мужики слушали, чесали головы: «То ж датчане и шведы! А русскому ветчина без кожицы — не ветчина!» Конечно, штраф или суд — кому такое удовольствие нравится? Но и сало без кожицы не нравится!
Не долго думая, мужики стали палить свиней тайно, в банях. Затопит мужик баню, словно ребят помыть приспичило, а сам не ребят моет, а свинью опаливает. Но начальство про то быстро дозналось: уж очень часто стали бани топить! Накрыли одного, другого — штраф, изъятие и все такое прочее. Одного-другого накрыли, а третий — затылок почесал да и задумался: «А нельзя ли технику к такому делу приспособить?» И вот появляется стригал-ка — машинка такая, наподобие той, какой состригают лохматые чубы с мальчишеских голов. Ничего будто получается, но больно длинная щетина остается. Соседу не понравилось это; он взял, облил тушу свиньи бензином — и чирк! Хорошо б все вышло, если б только баня притом не сгорела.
Мучились так мужики, может, год, а может, и два. Глядел-глядел на это Бирдюк и говорит: «Дурни! Это ж надо делать так…» И притащил мужикам паяльную лампу, Попробовали мужики: эк, красотища! Ни дыму, ни шума. Правда, кожица на сале получается не такая румяная, нежная, как при паленье на костре, но не беда!
Дед поначалу опасался паяльной лампы, думал, что сало будет пахнуть бензином. Но потом взял лампу, попробовал — ничего, не пахнет. И хотя до этого Андрей Максимович и в глаза не видал эту самую лампу — он освоился с нею в два счета.
Однако и техника не долго спасала. Начальство взяло сумленье: как же это так — свиньи есть в Липягах, а кожи мужики не сдают? Нагрянула перепись. Каждую овцу, ягненка и цыпленка взяли на карандаш. Да не как-нибудь, а под копирку: один экз. — местному председателю; другой экз. — в район; а третий экз. — еще выше, в план. Ну, а уж раз в план попало, то тут не отвертишься! И овчину, и мясо, и яйца, и молоко, и пух с курицы, и шкуру со свиньи — все в заготовку неси.