— Встать! Суд идет!
Следом за секретарем появились председатель и два заседателя; на некотором расстоянии от них — прокурор и защитник.
Все поднялись со своих мест и постояли одну-две минуты в тишине. Я глядел на преступников.
Лиц их мне не было видно. Видны были только спины. Первым от меня сидел Игнат Старобин. В камере предварительного заключения его остригли наголо. Голова его, шишковатая, большая, стала похожа на голову изголодавшегося за зиму волка. И уши у него волчьи — хрящеватые, вытянутые кверху. Мне почему-то все время казалось, что они шевелятся.
Рядом с Игнатом, сложив по-монашески руки, сидела его дочь Катька. На ней был черный казакин, голова повязана черным полушалком. Муж ее, Михей Лобанов, о чем-то переговаривался со старшим сыном. Крайним слева сидел самый младший соучастник преступления — Генка, мой ученик. В форменной ученической куртке, жалкий, крохотный, он походил на запуганного зверька. Генка плакал, шмыгал носом, плечи его вздрагивали. Никто из родителей не утешал его. Он был главным виновником провала.
Вся картина этого ужасного дела вскрылась на суде до мельчайших деталей. Сначала Игнат Старобин ни в чем не сознавался. Когда его взяли, он учинил скандал: как смели запятнать честного труженика! Его жизнь вся на виду. Каждый знает, в колхозе он с первого года. Ни от одной работы не отказывался! В завхозах в войну ходил. Какой год уже бригадирствует! Он поклепа на себя не потерпит!
Следователь выслушал все это и говорит помощнику:
— Позовите сюда свидетеля!
В кабинет вошел старикашка в залатанной овчинной шубейке, седенький, благообразный. Игнат настороженно поздоровался. Он узнал старика: это был Лепич, хворостянский плотник. Следователь попросил того повторить свои показания.
— Вот значится, — начал Лепич, — когда это было?.. Уж запамятовал! Да, в понедельник, значит. Дежурил я в нашем колхозном правлении. Дело, значит, за полночь, вторые петухи пропели. Пригрелся я у печки и задремал. Слышу, будто телефон трезвонит. Кому, думаю, лихоманка приспичила трезвонить в этакую пору? Людям покою не дают! Озлился, хотел было не подходить. А потом вдруг подумал: «А ну-ка, сам Четвериков звонит?» Да бегом, значит, к трубе-то. «Але», — говорю. А в ответ мне не голос, а истинно рев: «Район?! Район?! Из Липягов сторож говорит. Передайте в милицию: нас Игнат-бригадир пришел убивать. И с ним…» Кто с ним, я не расслышал, а вот Игната-бригадира помню…
— Клевета! — возразил Игнат. — С Лепичем у нас старые счеты. Он мне избу ставил в войну, мы с ним из-за цены поругались.
— Лепич врет?! Да мне, можа, через год господу богу преставляться? И клепать зазря на человека?!
Игнат отпирался. Однако его не отпустили. Мало того, следом взяли всех родственников: Михея Лобанова, Катьку и их старшего сына. На допросе никто из них не признавался. Тогда приехали за Генкой. Его посадили в машину и повезли в район. Он был страшно напуган всем случившимся. Ему сказали, что если он обо всем, что знает, расскажет, то его сразу же отпустят домой.
— Я ничего не знаю… — пролепетал Генка сквозь слезы. — Мне сказал отец: «Возьми вот эту сумку и отнеси на кладбище». Темно еще было, и я очень боялся. Я отнес ее и бросил в репейники…
Они сидели на одной скамье: справа — шестидесятипятилетний дед, слева — четырнадцатилетний внук его Генка, мой ученик. Я видел только их спины. Пять дней подряд я смотрел на эти спины, смотрел и думал. «Вот эти люди, — думал я, — каждый день ходили по нашей улице. Я встречал их, здоровался с ними, справлялся об их самочувствии, говорил им что-то об их внуке; и мне казалось, что это люди. Что у них свои, понятные всем радости, свои, скрытые от других горести. А вышло, что вовсе они не люди…»
…Они пришли к правлению вчетвером: Игнат, Михей, Катька и старший сын Лобанова, Игорь. Было начало четвертого. В бухгалтерской горел свет. Игорь заглянул в окно. Сторожа сидели за столом. Они играли в шашки.
У грабителей все заранее было обдумано. Михей Лобанов, сосед Кузьмы, должен был позвать его с тем, чтобы тот открыл дверь. Едва Кузьма выйдет, Игнат тут же, на крыльце, прикончит его. Игорь и Катька должны были остаться на улице сторожить. На обязанности Игоря лежало и еще одно дело — порвать телефонные провода.
Михей постучал в дверь. Долго никто не выходил. Он постучал еще раз. Наконец Кузьма вышел.
— Кто там? — спросил он.
Игнат толкнул Михея в бок: говори!
— Сосед, открой! — нарочито оторопелым голосом заговорил Михей. — Корова твоя подыхает. Объелась, видать. Дарья прислала узнать: прирезать или за фельдшером бежать? До утра не проживет. Разносит ее всю, того и гляди подохнет…
Кузьма тихоня-тихоня, а выругался такой отборной руганью, что Игнат позавидовал. Тихоня, а двери сразу не открыл: постоял, потоптался и снова ушел в бухгалтерскую. Игнат и Михей, затаившись, ждали.
— Шубу надевает… — шепотом проговорил Игорь от окна. Он стоял в засаде. В руках у него был шест, чтобы в нужный момент ударить им по проводам.
Наконец заскрипели половицы в сенцах. Вот щелкнул выключатель. Кузя зажег свет. Шмыгнул засов, и, крякнув, Кузьма открыл дверь.
— Пошли…
Что произошло дальше, не совсем ясно. Каждый из обвиняемых рассказывал об этом по-своему. Ясно одно — все началось не так удачно, как задумали.
Игнат ударил Кузю топором. Норовил угодить по голове, но промахнулся: удар пришелся по плечу. Шубейка на Кузе была латана-перелатана, но топор все-таки не сразу прорубил ее. Кузя вскрикнул и метнулся назад. А из бухгалтерской уже выходил Степан, чтобы закрыть дверь за уходившим домой напарником.
Тут некстати погас свет. Это, как потом выяснилось, Игорь шестом ударил по проводам, стараясь порвать их. По ошибке, в торопи, он сбил только электрические провода, а телефонных повредить не успел — его позвали на помощь.
Помощь потребовалась потому, что в темноте началась свалка. Кузьма, не добежав до двери, упал. Игнат споткнулся, налетев на упавшего сторожа, и завалился сам. Михей зажег карманный фонарик.
Пока Игнат, чертыхаясь, поднимался, Кузя орал благим матом, сзывая на помощь. Его тут же прикончили.
Тем временем Горбань, второй сторож, успел схватить берданку. Ружье было Кузино, оно всегда стояло за шкафом, даже когда Кузя уходил домой. Берданка оказалась незаряженной. Старый стрелочник вспомнил про телефон.
Телефон находился в председательском кабинете. Степан метнулся туда, он успел закрыть за собой дверь. Дверь, правда, была легкая, филенчатая, но на двери английский замок. Закрывшись на замок, железнодорожник стал неистово крутить ручку, вызывая район. До района от Липягов недалеко, но на один провод параллельно подключено три деревни. Когда звонишь, надо знать, сколько раз крутнуть ручку, чтобы вызвать именно район. Степан этого не знал. К тому же он спешил — грабители уже взламывали ломом легкую дверь.
Горбань крутил ручку, клал на рычаг и опять поднимал трубку — никто не отзывался. Наконец заспанный голос ответил ему. Он только успел сказать, что говорит сторож из Липягов и что их пришел убивать бригадир Игнат… И тут филенчатая дверь отлетела, и в темноте сторожа с одного удара оглушили ломом.
Тем же ломом воры свернули замок несгораемого шкафа, и вот она — брезентовая сумка, плотно набитая пачками денег…
Судебное заседание началось. Хотя суд, по правде говоря, окончился. Осталось только выслушать последнее слово подсудимых.
Прежде чем приступить к делу, члены суда посовещались. Видно, разговор у них шел о том, с кого начать.
Пока они совещались, я наблюдал за Генкой.
Мальчонка пугливо озирался по сторонам; он плакал, размазывая по щекам слезы. Мне очень жаль Генку. Он тихий и несказанно добрый паренек. Он приносил в класс полный ранец яблок и все раздавал ребятам. Весьма возможно, он и не знал о преступлении. Я верю, что так и было, как он рассказывал.