— Ну-с, хорошо, Полтаринов… — проговорит Тит Титович, справившись с больной ногой. — Ты у нас, кажется, не комсомолец?
Ученик робко возражает:
— Я комсомолец, Тит Титыч.
— Не вижу. Где твой значок?
— Дома. Булавка отломилась…
— Отломилась?! Хи-хи… Всякое бывает. Поверим. Пусть. Но дело не в значке. Комсомольца можно отличить не только по значку, но и по иным, более существенным, признакам. Объясни-ка нам, Маша, что такое комсомолец? — обращается Минаев к лучшей ученице.
Девушка встает и начинает словно по-писаному:
— Комсомольцем может быть всякий молодой человек, достигший…
— Об обязанностях, об обязанностях! — нетерпеливо подсказывает Тит Титыч.
— Комсомолец обязан, — продолжает Маша, — активно участвовать в работе одной из первичных организаций… вовремя платить членские взносы…
— Стоп, Маша! Продолжай, Полтаринов!
— Ну, он должон… — говорит «посиделочник», — он должон быть примером для других. Хорошо учиться, помогать товарищам…
— Ясно! — оборвет его Тит Титыч. — Ну, а теперь посмотрим, какой ты комсомолец!
Воспитательная интермедия окончена, начинается деловая часть. Суть ее в том, чтобы доказать всем ученикам, что Полтаринов плохой комсомолец. Тит Титыч «гоняет» «посиделочника» пять, десять, пятнадцать минут, Если тот что-то знает, он начинает сбивать его, задавая все новые и новые вопросы, он сделает проверку по всей программе, от конца ее до начала… Что бы там ни было, как бы ты ни знал предмет, но Минаев докажет всем, что ты — плохой комсомолец.
И когда ученик, с которого сошло три холодных пота, возвращается на место, Тит Титыч, ставя в журнал «неуд», как бы между прочим заметит:
— Я думаю, что комсомольской организации пора сделать определенные выводы по отношению к товарищу Полтаринову…
Политическое чутье у Тита Титыча было изумительное. Он знал все формулировки о классовой борьбе и умел их где надо применять.
И это не удивительно, ибо он выписывал и читал все газеты — от районной до «Правды». Тит Титыч читал их очень внимательно, от первой до последней страницы; читал не как-нибудь, а с карандашом в руке, все время подчеркивая. Ни на какие бытовые нужды он газет не употреблял — не завертывал в них ничего, и на двор с собой не носил. Боже упаси, если он увидит, что кто из сестер завернул что-либо в газету! Из дому выставит за такую оплошность.
Тит Титыч всякую проштудированную им газету подшивал. Бывая у них, я всегда удивлялся обилию этих пропыленных подшивок. Старые, прежних лет, занимали весь дальний угол избы, а текущие, за этот год, разложены были вдоль всей лавки, и к ним никто не прикасался, кроме самого Тита Титыча. Зато он мог в любой час дня и ночи за один миг отыскать нужную ему цитату или весь материал в целом. Минаев гордился своей организованностью и считал, что лишь благодаря этой организованности он успевал сделать так много.
А делал он и в самом деле много.
Тит Титыч — постоянный агитатор на всех колхозных собраниях. Говорит он всегда ясно, рассудительно. Где надо — наизусть цитирует классиков. Но Тит Титыч не только на словах мастак: когда надо, он и делом готов помочь местным властям. Вот, скажем, приехал из района уполномоченный по мясопоставкам. План по мясу под угрозой срыва! Нужно, чтобы кто-то показал пример— зажег всех. Минаев забирает из дома последнюю овцу — и в «Заготскот» ее. После этого вместе с уполномоченным Тит Титыч отправляется по селу. Сначала он агитирует баб словом. Но проходит день-другой — не везут овец. Тогда Минаев вместе с Саженевым начинают проверять овечьи закутки. Что ни попадись им под руку — овца ли, ягненок — в повозку их — ив «Заготскот».
Некоторые из личных начинаний Тита Титыча навсегда вошли в историю общественной жизни Липягов. Например: вывешивание флагов. С самой революции у нас в Липягах, как уверяют старожилы, флаги по праздникам вывешивались только на казенных домах: на сельсовете, на школе, над лавкой сельпо. А на избах мужики флагов не вывешивали.
И вот однажды, в День Конституции, Минаев прибил к древку кусок красного полотнища и повесил флаг под самой пеленой своей избы. Повесил и ходит перед домом взад-вперед: любуется. Заметив, что на улице появился сосед, Тит Титыч поспешил к нему. Подошел — и: «С праздничком, сосед!» Тот цигарку завертывал и, услыхав приветствие, непонимающе уставился на Минаева: с каким это, мол, праздником? Но лишь глянул он на Тита Титыча, и в один миг все понял. Минаев на флаг глядит, говорит соседу:
— Пора бы знать… А так ведь могут подумать, что ты против советской власти.
Сосед — папиросу в снег да бегом в избу. Раскрыл бабий сундук, перевернул его вверх дном — ни единого клочка красной материи. Не долго думая, мужик схватил женин красный полушалок (с торфозаготовок сам привез) и, несмотря на слезы жены, прибил гвоздями полушалок к жерди — и туда же жердь, под пелену. Пока сосед, стоя на лестнице, прилаживал под пеленой самодельный флаг, он увидел, что Титок уже с другим соседом разговаривает, и тоже, видать, про флаг. Другой сосед тоже не хотел, чтобы его, не дай бог, отнесли к недоброжелателям советской власти: через минуту и он флаг вывесил.
Спустя час весь Большой порядок разукрасился флагами; а там — дальше-больше, на каждой улице свои инициаторы нашлись: к вечеру все липяговские избы украсились кумачовыми полотнищами.
С тех пор и пошел у нас в Липягах обычай: вывешивать флаги не только на казенных домах, но и на всех избах.
И все благодаря инициативе Тита Титыча.
Это я лишь один пример привел. А таких начинаний у него было много. Поэтому не удивительно, что хоть у Минаева брат меньшой в тюрьме за политику, — его, Тита Титыча, безо всякого сомнения приняли в партию. Приняли в партию и дали общественную нагрузку. Сделали его, как самого грамотного и самого принципиального, председателем ревизионной комиссии колхоза.
На этом посту Тит Титыч находился ровно двадцать лет. Бессменно. Исключая, правда, несколько месяцев, когда он был в эвакуации. Минаева из-за болезни не призвали в армию. Он всю войну учительствовал. Но когда к Липягам подошли немцы, он с группой подростков-допризывников ушел на восток. Ребят там, в тылу, подобрали, пристроили к делу — кого на шахты, кого в военные училища; из всех, кто с ним ушел, один лишь Тит Титыч вернулся в село после немцев.
Вернулся и как ни в чем не бывало продолжал учить ребят. Учить ребят и, как говорит мать, стращать баб. Оно понятно: в войну на селе одни бабенки остались. На отцовы «палочки» не очень-то ораву ребятишек прокормишь. Потаскивали, конечно, бабы с поля. Колосков наберут в уборку; картофелин с десяток прихватят, возвращаясь осенью домой. Спрячут добытое где-нибудь в подоле и несут. Только бабы на пажу, к кладбищу, выйдут, а Тит Титыч — тут как тут. Бабы — врассыпную! Кто на кладбище, кто обратно в поле; он ловит их, щупает, ворованное ищет…
Бабам десяток картофелин унести не давал, а сам, по слухам, возами возил.
Не знаю, возами или не возами, — знаю только, что жил он в то время, как говорится, на широкую ногу. Когда я вернулся после ранения домой, то на другой или на третий день Минаев пришел ко мне. Меня его появление несколько удивило: мы не были с ним друзьями. Правда, он дружил когда-то с Федором, но Федька на фронте, и вообще все ребята на фронте, — и мы с Титком сразу стали на «ты», и все такое. Тит Титыч пригласил меня на вечеринку.
— Тут у одной учительницы день рождения, — сказал он. — Приходи. Не пожалеешь. Будут девушки — т и все такое…
На его приглашение я ответил неопределенно. Но на всякий случай спросил, куда и к каким часам прийти. Он сказал. Прийти надо было к Аниске Софроновой, на Хутора. Когда Тит Титыч ушел, я спросил у матери, почему к Аниске надо идти? Мать объяснила мне, что у Аниски Софроновой квартируют молодые учительницы, и за одной из них Минаев ухаживает.
— Сходи, сходи, — просила мать. — А то Тит Титыч обидится: подумает, что не уважаешь его.