И опять как ни в чем не бывало — он мимо избы да в мазанку. Но только он вошел в мазанку, только присел над севалкой, и уж руку в карман засунул, чтобы пшеницу начать высыпать, — вдруг: человек в дверях. Ленька подумал, что это отец. Оглянулся: в дверях Минаев, а позади его — милиционер.
Приезжаю я зимой на каникулы, а мать и говорит:
— Тут Василий Мирошкин кажинный день справляется: не приехал ли ты? Хочет тебя просить, чтобы ты прошенье в Москву написал насчет Леньки. Все думает, может, скостят ему.
— Что: разве был уже суд?
— Был. Еще осенью. Пять лет дали Леньке.
Не успел я умыться с дороги, как приковылял Василий Мирошкин. «Эк, как подкосило тебя несчастье!» — подумал я, глядя на Василия.
Перед войной он был в самой силе. Ростом, правда, Василий не выделялся, но хватки и силы в нем — хоть отбавляй. Никто с ним в мужицком деле тягаться не брался: пахать ли, косить ли, ставить ли скирды. Плечистый, расторопный, волосы на голове курчавились.
Он, и придя с войны, хоть и на костылях топал, а все еще молодился. Жена его, уже после возвращения Василия с войны, родила еще одну дочь.
Кажется, будто вчера это было.
А теперь передо мной сидел старик. Лицо Василия исполосовали глубокие морщины, редкие, седые волосы давно не чесаны, в плечах его появилась сутуловатость. Отставив в сторону костыли, он вынул из кармана шубейки сверток, перевязанный бечевкой, и долго возился с ним, развязывая.
— Эх, Ленька, Ленька! — говорил он при этом. — Не послухал отца. Говорил я ему: «Не бери! Застукает тебя Минаев». Накормил ли он нас этими тремя килограммами? А жизнь свою молодую сгубил.
Руки у Василия тряслись. Пришлось помочь ему. Я долго шуршал газетами, пока не развернул сверток. На стол выпали Ленькины медали. Были тут две больших полушки — «За отвагу»; памятные медали за оборону Сталинграда, Одессы, за взятие Берлина. В свертке были бумаги из госпиталей, где описывались Ленькины ранения, большие листы с благодарностями от Верховного Главнокомандующего. Не скрою, я с завистью рассматривал Ленькины боевые реликвии. На память о войне мне не досталось ни одной медалькй. Тихвин, который я освобождал, не такой уж большой город, чтобы в его честь чеканить медали; а иных, из серебра, к сожаленью, не удостоился…
— Вот эту еще бумагу почитай! — указывал мне Василий. — Леньку, оказывается, к ордену представляли, да только ранило его не вовремя. И ордена он так и не получил.
Я посмотрел и эту бумагу, и копию обвинительного заключения, и выписку из приговора.
— Эх жаль, что умер Михаил Иванович Калинин, — грустно проговорил Василий. — Он бы понял мою беду. А теперь, видать, придется писать в приемную. Там разберутся. Пропиши, что отец, мол, как есть инвалидом с войны возвернулся, на костылях ходит. Про семью напиши, что сам осьмой… А в колхозе уж какой год ничего не дают. Вот он, Ленька-то, и решился… Пропиши, там все поймут.
Я взял бумагу и стал писать. Василий, успокоившись, наблюдал за каждым движением моего пера.
— Не торопись, Андрей Васильч, — уговаривал меня сосед. — Красиво пиши, чтобы разобрали сразу, без труда.
Мы сидели с Василием до самой темноты, сочиняя и переписывая. Мать уже засветила лампу, когда мы кончили.
Помнится, я все прописал так, как и просил Василий. Прописал я в Москву про нескладную жизнь Леньки, про то, каким он героем был в войну, как он работал в колхозе, и что никогда он не был вором, а взял эти три кило пшеницы оттого, что бедствовала семья… И так складно, так жалостливо у меня получилось, что Василий прослезился, когда я читал ему вслух. Мне казалось, что после такого письма Леньку должны сразу же освободить. И у Василия в том не оставалось сомнения. Он подписал письмо, вздохнул с облегчением и, собирая со стола Ленькины бумаги, сказал, что завтра утром сам отнесет письмо на станцию.
…Каникулы прошли. Я снова уехал в Рязань. Снова — лекции, споры в общежитии, работа на избирательном участке. Одним словом, на какое-то время из моей головы начисто вылетела история Леньки. Вдруг весной, чуть ли не в конце марта, получаю письмо из дому.
«А еще, сынок, — писала мать, — должна я тебе прописать новость нерадостную. Опосля той жалобы, что ты писал в Москву, Леньке Мирошкину был пересуд. Привозили его опять из тюрьмы в район и вызывали в суд свидетелей. Титок показал, что Ленька много раз воровал. Дали ему теперь семь лет. Василий опосля суда приходил, плакал. Он так говорит, что Андрей во всем виновен — не такую жалобу прописал, оттого и добавили Леньке срок заключения…»
Представьте себе мое состояние! Я готов был сквозь землю провалиться.
Правда, вскоре Василию Мирошкину повезло. Он устроился сторожем на угольный склад при депо. Слил Василий себе домишко из шлака на станции и перебрался туда со своей семьей.
Оттого и стал пустырь рядом с избой Бориса и Химы.
Вот почему Минаева на селе боялись, как огня. Даже Серебровский — и тот стал его побаиваться. Первым желанием директора, когда он раскусил характер своего бывшего любимца, — было стремление избавиться от него. Александр Михайлович стал хлопотать в районе, чтобы Минаева перевели в другую школу. Но в районе о том и слышать не хотели!
«Что вы, Александр Михайлович! Минаев — отличный учитель. Это ваша смена…»
Узнав о переговорах Серебровского в районо, Тит Титыч взъерошился. Начал донимать Серебровского своими претензиями. Минаеву показалось, что он мало зарабатывает. Он потребовал увеличения часов. Не получив поддержки в районе, Александр Михайлович согласился— передал Титку все часы по математике, оставив за собой лишь геометрию.
В районо этот приказ директора одобрили.
В учительской теперь никто не разговаривал вслух — говорили шепотом.
Я тогда только лишь начинал учительствовать и не сразу понял: отчего это? Ходили слухи, что Серебровский собирается на пенсию, но толком никто ничего не знал.
Однако вскоре все прояснилось.
Мы собирались встретить Новый год.
Александр Михайлович не позволял устраивать всякие вечеринки в школе. Но на этот раз его уговорили. Видимо, поэтому готовились к празднику с особенной радостью. Женщины испекли пирогов, наготовили салатов и другой закуски. Мы, мужчины, хлопотали относительно обогревательных напитков. Нам удалось достать даже шампанского.
Столы накрыли в учительской. Народу собралось много. И хотя учительская у нас просторная — от столов и диванов в ней не повернуться, Танцевальный зал организовали в соседнем классе. Вынесли из класса парты, установили проигрыватель — танцуй хоть до утра.
Новый год для нас, учителей, праздник вдвойне: это начало зимних каникул. Настроение у всех приподнятое. А у меня — особенно. В школе много молодых учителей, и среди них — Нина. Одно лишь ее присутствие на вечере приносит мне необъяснимую радость.
Ну вот — собрались все. Явился и Тит Титыч с Капой. Минаев в черном костюме, в белой накрахмаленной сорочке — важный и самодовольный.
Начали с того, что проводили старый год. Когда дело дошло до нового — то мужчины были уже изрядно навеселе. Лишь смолкли удары кремлевских курантов — гляжу: молодежь уже вылезает из-за столов — ив танцевальный класс. А за молодежью и старички потянулись. Серебровский и тот, несмотря на свои годы, станцевал с Лидой, англичанкой, краковяк.
Нина учила меня танцевать.
Было очень весело.
За вечер мы несколько раз кочевали взад-вперед: то шли в учительскую и усаживались за столы, то возвращались в соседний класс, чтобы потанцевать.
Часу в третьем ночи мы вышли с Ниной в коридор. Из танцевального класса доносились звуки радиолы. Мне захотелось курить. Но сигарет не оказалось. Я вспомнил, что оставил пачку на столе. Вспомнив об этом, я извинился перед Ниной и заглянул в учительскую.