В учительской я застал Серебровского и Минаева.
Александр Михайлович стоял у окна, а Тит Титыч сидел неподалеку от него в кресле. Оба они, как мне показалось, были очень взволнованы. Видимо, между ними шел спор. То ли они не слышали, что я вошел, или напряженье их спора достигло предела и они не могли сдержаться, — но они не прервали его.
— На вашем месте я сам бы отставки просил, — говорил Минаев — Вам перевалило за шестьдесят. Учитывая ваши прошлые заслуги, коллектив мог бы отхлопотать вам и персональную пенсию.
— Я сорок лет живу исключительно интересами школы, — отвечал Серебровский. — Без школы я не проживу и дня.
— Это только так кажется. — Лицо Минаева от выпитого вина лоснилось. — Привычка. Но вы же умный человек. Вы знаете, что диалектика учит: рано или поздно настанет время, когда придется уступить дорогу молодым.
— Уж не вам ли? — Александр Михайлович еле сдерживал себя.
— Хотя бы, — отвечал Титок самодовольно. — У меня высшее образование. Я, как вам известно, пользуюсь авторитетом в вышестоящих организациях.
«Эге, вон куда он метит!» подумал я. Забрав сигареты, я пошел обратно к двери. Все время мне слышался голос Титка, доказывавшего, что лучшего кандидата, чем он — Минаев, в преемники директору не найти.
Серебровский молча слушал.
Уже возле самой двери я услышал, как Тит Титыч, видимо, исчерпав все свои доводы, от убеждения перешел к прямой угрозе.
— Если вы не уйдете сами, — сказал он, — то горько раскаетесь в своем упрямстве! Вы думаете, что лишь мне одному известны факты вашей контрреволюционной пропаганды? Вы ошибаетесь! Не один я решал задачки о купцах и добреньких эсерах, пекущихся о благе народа. Я думаю, найдутся свидетели и помимо меня…
Ответа Александра Михайловича я не слышал. Я осторожно прикрыл за собой дверь и, выйдя в коридор, раздавил подряд три-четыре сигареты, прежде чем закурить. Нина, заметив, что на мне лица нет, спросила, что со мной. Я не успел ничего сказать ей, как дверь учительской с шумом распахнулась, и в коридор выскочил Минаев. Галстука на нем не было, ворот рубашки распахнут чуть ли не на две пуговицы.
Не оглянувшись, Тит Титыч побежал вниз по лестнице. А из учительской слышался гневный голос Серебровского:
— Ишь ты, шкет! Я т-те покажу контрреволюцию!
«Хорошо, что впереди каникулы, — думал я, возвращаясь домой. — За две недели все уладится».
К удивлению всех, так оно и случилось. За это время случилось совершенно непредвиденное событие: явился из мест заключения меньший брат Тита Титыча — Анатолий. Он и раньше не отличался красотой и здоровьем, а теперь, после десяти лет, проведенных в лагере, Толик и вовсе выглядел стариком.
Вернувшись домой, он напился пьяным и, не переодевшись, ушел на село. Он ходил из дома в дом, сначала к родным, а потом — к каждому, кто позовет, и под сочувственные вздохи баб показывал всем бумаги о своей реабилитации. Только теперь людям открылась тайна, которую столько лет хранила минаевская изба. Тайну того, за что и кем был посажен Анатолий. Оказывается, он был посажен по доносу старшего брата — Титка.
Вступив в комсомол, Тит Титыч решил выбросить из избы иконы. Мать уговаривала его не трогать божницы, но никакие уговоры ее не помогли. Когда Титок, собрав образа, понес их на чердак, мать запричитала. Толику стало жаль ее; он отобрал у Титка иконы и взобрался на лавку, чтобы водрузить божьи лики на место.
Титок — свое, Толик — свое. Между ними завязалась перепалка. В горячке Толик наговорил уйму всяких глупостей.
Титок в тот же день настрочил, куда следует, донос, и Анатолия вскоре взяли.
— Я убью его! — повторял Анатолий в каждом доме. — Все равно жизнь моя загублена…
Вернувшись поздно вечером домой, Толик выволок из избы во двор подшивки газет, которые столько лет собирал Тит Титыч, и поджег их. К счастью, зима стояла многоснежная; загоревшуюся было избу удалось отстоять.
Минаев все каникулы проводил у тещи, в райцентре. Прослышав о возвращении брата, Тит Титыч тотчас же отправился в районо, и его перевели учительствовать в Кривополяны. Так что с тех пор он и не появлялся у нас.
По слухам, доходившим до меня, Титку жилось в Кривополянах еще вольготнее, чем в Липягах. Вскоре он стал там директором семилетки, построил себе дом, Капа родила ему двух сыновей… Все шло, как нельзя лучше.
Еще больше располнел наш Тит Титыч, еще больше заважничал: повстречаешь его случайно на каком-нибудь совещании, — отвернется, сделает вид, что не знакомы вовсе. Особенно же Титок выказывал свою неприязнь к Серебровскому. Не раз приходилось наблюдать, как Минаев, словно индюк надутый, пройдет мимо своего бывшего учителя и руки даже не подаст.
А директор наш только ухмыльнется, показав свой единственный зуб, да и виду не подаст, что огорчен.
Внешне казалось, что Серебровский нисколько не изменился после той стычки с Титком на праздновании Нового года. Александр Михайлович был по-прежнему строг с учениками, и все так же подтянут, и так же постукивал каблуками сапог, когда проходил по школьному коридору.
Но это лишь так казалось…
А на самом деле Серебровский очень сдал. Александр Михайлович стал необыкновенно задумчив. Придет с урока, сядет за стол в учительской и сидит. Раньше разве усадишь его! Бывало, если нет своего урока, он непременно спешит на урок к какому-нибудь молодому преподавателю. Побывает у него в классе, послушает объяснение, ответы учеников, посоветует, как лучше, по его мнению, строить урок.
И еще случилась в нем перемена: не стало у него учеников-любимцев. С тех пор никогда уже более не зазывал он к себе домой ребят, не усаживал их на диван, не поил их чаем, не показывал им старые книги, не заставлял их решать задачки про купцов, извлекающих выгоду, про благотворительность земских управ…
Может, со временем все бы обошлось, но вскоре на долю Серебровского опять выпало горькое испытание, вконец подкосившее его.
И снова из-за Минаева.
…Долго обижал Титок народ, долго воровал и хапал, но сколь веревочка не вьется, а конец будет.
Кривополянские мужики оказались посмекалистее наших, липяговских. Над своими Титок два десятка лет потешался, и ничего, а кривополянцы быстро раскусили его. Пока он из школы тянул, они еще мирились. А как начал руки запускать в колхозный карман, так они его мигом — за руку. Титок думал, что и в Кривополянах такие же порядки, как были в Липягах. Что он один ревизор над общественным добром. А там, оказалось, по-иному: там сотни глаз доглядывали за колхозным имуществом.
И лишь Минаев вздумал поживиться за счет всех, его тут же поймали. Словили они Титка чисто, не хуже, чем он в свое время ловил.
Попался Тит Титыч на такой проделке.
Школьники помогали колхозу убирать картофель. Ребятам за их работу колхоз должен начислять деньги. Деньги эти идут в фонд всеобуча — на помощь малообеспеченным школьникам. Титок знал об этом. Однако он уговорил председателя, чтобы тот перечислил на всеобуч толику ребячьих денег, а большую часть отоварил натурой, якобы для организации горячих завтраков в школе.
Договорился, подогнал к колхозному складу машину, нагрузил полон кузов муки, круп, овощей разных — и был таков! Не куда-нибудь, не к себе домой повез, а в райцентр, к теще.
Шофер, понятно, знакомый был.
А к вечеру дело шло; пока грузились, пока до райцентра добрались, — стемнело. Подкатили они к тещиному дому; шофер ворота открыл, машину задом осадил к дверям кладовой… Только они начали мешки стаскивать, а им вежливо так от калитки:
— Не спешите, граждане. А то животы надорвете!
Оглянулся Тит Титыч, а их — трое добрых молодцев. Да все в штатском, при шляпах, не простые милиционеры, а сотрудники ОБХСС.
Накрыли, значит, все: статья известная — хищение государственного имущества.